Восьмой день недели - [106]

Пелагея прошла в комнату Виктора, поправила одеяло, взбила подушку. Сразу поняла: правнучек сегодня маялся — постель переворочена, будто кто-то во сне катал его вдоль и поперек кровати. «Странно устроен человек, — снова подумала Пелагея, — чем душа свята, тем все в жизни и меряет. У парнишки — тайгой, у меня — цехом. В последний-то раз, как глянула с переходного мостика на стеклянную реку, зазнобило все внутри, аж зажмурилась. Сколько раз ни смотри на стекломассу, всякий раз увидишь новое».

Тамайка терпеливо ждал Пелагею за столом. Тарелку к себе придвинул, хлебницу, поглядывает на дверь. Заулыбался, увидев хозяйку с термосом.

Чай пили молча, думали о своем. Наконец Тамайка отодвинул чашку, пожаловался:

— Совсем плохо стало Тамайке. Огонь не вижу, худо.

— Не пойму: у печи стоишь, а огня не видишь?

— Нет у печи Тамайки. — Состроил плаксивую гримасу. — Вызвал твой Виктор к себе, ласково так сказал, слова, как у старого шамана, мелкие слова: ты мне теперь почти родственник, поэтому хочу послать тебя на выручку — нужно временно перейти работать на линию песка, отборный материал для нового стекла нужен. Теперь Тамайка песок в барабанах сушит, подает песок в бункер обогатительной установки. Куда ни глянешь — песок, будто в пустыне Аравийской, в телевизоре показывали. Скажи: зачем Тамайке пустыня?

— Начальник-то что сказал?

— Сказал, что он как профсоюзный начальник должен о Тамайке заботиться. Оклад повыше, чем в стекольном, совсем не жарко, а на жаре Тамайке по молодости лет работать еще не положено.

Пелагея задумалась: «Как времена меняются. Сейчас мастеровые не больно-то гонятся за одним заработком, еще интерес в работе ищут, эту самую престижность. И Тамайка, видать, тоже». Чтобы проверить: правильно ли поняла парнишку, спросила:

— Ты хоть поблагодарил Виктора? Спасибо сказал?

— Зачем благодарить? Шибко неправильно ты сегодня говоришь! Шибко неправильно! — глаза Тамайки потемнели от гнева. Даже ногой под столом притопнул. Пелагея изумленно покачала головой.

— Коль чего не допоняла, расскажи, просвети старуху. Да не гневайся зазря. — Положила сухую, невесомую руку на дрогнувшее плечо парнишки.

— Знаешь, зачем Тамайка в стекольный пошел? Весело, светло в стекольном. Словно большой костер, а в огне злой трехглавый Тонгдю, у которого руки и ноги перессорились между собой, поэтому Тонгдю чуть не пропал.

— Тебе, сынок, выходит, не деньги, не легкость в работе, а еще интерес, красота нужна? — Пелагея придвинулась поближе.

— В отпуск Тамайка на берег реки Тымь поедет, что скажет?.. Песок бросает. Хозяином живого стекла Тамайка хотел стать. Маленько хвастал в письме. Помнишь, тетка Пелагея, Тамайка тылгурашку-рассказку вел: во сне бежал за собольком, шибко бежал, вот ухвачу, а соболек — нырк из руки, прыг за валежину. Соболек-то во сне желтый, как стекло в печи. Тамайка посмотрел, в руке ничего нет, а ладошку жжет.

— Как не помнить, — грустно вздохнула Пелагея, в который раз дивясь на Тамайку. Поначалу-то поселковые легонько надсмехались над ним, принимали за дурачка, а потом раскусили: оголенными вроде нервами все чует. Не одна наивность в нем, есть и характер, и цель. — Красивые, видать, к тебе сны приходят. У безликих людишек и сны серые, как мышки — мелькнут и… в норку… Да ты чай-то пей, вареньем хлеб мажь, не стесняйся.

— Я два куска больших съел, один маленький.

— В цехе-то стеклышко катится без задержки? — Пелагея вспомнила первую варку, правнука на кресле, ссутулившиеся плечи Николая Николаевича и подивилась: «Почему до сих пор с Максименковым не перетолковала, не успокоила, не узнала, как теперь складываются отношения с Виктором».

— Почему замолчала, тетка Пелагея? — встревожился Тамайка, сбоку заглянул в лицо старой женщины. — Опять плохо? Тамайка «скорую машину» вызовет. Ах, ты про цех спрашивала? Про Парфена Ивановича?.. Тамайка еще вчера хотел тебе сказать, да ты упала.

— Про Парфена? — насторожилась Пелагея. — Беда какая случилась?

— Однако, плохо дело у мастера, — покачал стриженой головой Тамайка, — треснула футеровка в балке. Твой Виктор не ругается, мимо ходит, как рысь мимо зайца. Дядя Парфен совсем грустный стал, заграничную сумку с новым кирпичом потерял. Ай-яй-яй! Какая красивая сумка была. — Тамайка отвернулся к окну. Не хотелось рассказывать про футеровку: носить плохую новость в душе — душу колет, а выложил — самому грустно стало — тетку Пелагею уколол.

Хлопнула входная дверь. Вошла Ксана. Была она сегодня в сверхмодной куртке ярко-малинового цвета с неизменным портфелем. Ксана — женщина упитанная, рослая, а в куртке выглядела богатыршей, таких, как она, Тамайка видел в Южно-Сахалинске, они на соревновании круглый шар бросали — кто дальше.

— Все те же лица! Привет от новых штиблет! Как здоровье? — не дожидаясь ответа, повернулась к Тамайке. — И тебе маленький приветик, медвежий сынок! — скинула с крутых плеч малиновую куртку.

— По делу припожаловала аль просто? — Пелагея с трудом отключалась от тягостных размышлений после рассказа Тамайки. Приход заведующей столовой был явно некстати.

— У меня, Пелагея Федоровна, каждая минута на вес золота. Служба спать не дает, служба к людям ведет. Сколько у меня людей под началом? То-то. Знаешь, что такое питание? Это — хорошее воспитание. Эх, ма! Всех накормить, напоить, от жалобщиков да контролеров отбрехаться. Ладно, это — лирика! — Ксана открыла портфель, принялась вынимать диковинные продукты, победоносно поглядывая на Пелагею. — Твоему правнуку по новой должности паек положен. За наличный расчет, конечно, не задаром. Да не гляди ты на меня волком. Не от себя отрываю. Выделено, и точка! Мое дело служебное, доставила — и будь здоров!