Восьмой день недели - [104]

…В стекольном Пелагею встретили радостными возгласами. Пожилой вахтер, не спросив пропуска, даже честь ей отдал. У входа ее поджидал Тамайка. Подбежав к ней, держа каску за ремешок, подхватил Пелагею под руку, повел осторожно вдоль загрузочной линии. И, странное дело, войдя в помещение стекольного корпуса, глотнув горьковатого воздуха, она почувствовала себя лучше — одышка прекратилась, боль в ногах притупилась. Старая и малый медленно шли по пролету, и кто бы ни встречал Огневицу и Тамайку, обязательно говорил им какие-нибудь хорошие слова, от которых у Пелагеи теплело на сердце, кое-кто просто подмигивал по-дружески. Все здесь было свое, родное, близкое. Перед входом в печное отделение Пелагея приостановилась.

— Устала, тетка Пелагея? — участливо спросил Тамайка, заглядывая в лицо пожилой женщины. — Потерпи, однако, скоро придем. — Гордость распирала парнишку: все обращают на него внимание.

— Бок сильно заколол. И сердце, сердце захолонуло.

— Однако, это шибко плохо. Тамайка врача позовет, Лидию позовет. — Пелагея движением руки удержала Тамайку.

— Сердце мое, сынок, не от боли захолонуло, от последнего свидания. Глянь, печь-то больно красивая, а народищу сколько. Где же тут правнучек мой? Подойти бы поздравить. — А про себя с горечью подумала: «Минутки не нашел для родной крови. Сама прикатила… А может, впрямь так и нужно. Что делать старухе в новом-то корпусе. Под ногами только мельтешить. Сидела бы дома тихо, как мышь в подполе…» Тут же стала мысленно возражать сама себе: «Однако обидно, что запамятовал правнучек. Старуха я не простая — Огневицей люди кличут, стекольщицей. Хотя… что им, молодым, до нас, стариков, ни холодно им, ни жарко. А мы, к примеру, все тайности стекла знаем. И обжигалась, бывало, и трубку с жидким стеклом на ноги роняла, а как погнали фашистов из подмосковной земли, к печи заместо мужиков встала, приклеилась к живому делу намертво. Жидкое стекло оно такое — тело жжет, а душу лечит».

— Кого я вижу! — навстречу Пелагее спешил Матвей. — Хозяйка самолично в цех припожаловала. Как дошла?

— Ножками, ножками своими.

— Да мы бы тебя на руках подняли, знать бы только.

— Больно весел ты сегодня.

— А что тужить? Печь пустили, люди радуются, премию пообещали. А мне, скажу по секрету, директор лично руку пожал, знай наших. Велел вечером в клуб, прийти, корреспондент из Москвы со мной беседовать пожелал. Глядишь, в журнале напишет статейку.

— Вот и узнают про тебя люди, — даже обрадовалась Пелагея, — не из-за бабы возвысишься, трудом своим.

— С Ксаной толковала обо мне?

— Нет, ужо поговорю.

— Парень, а ты директора столовой не видел? — Матвей повернулся к Тамайке.

— Большой обед для начальников тетка Оксана готовит. Тебя туда не позовут, — лукаво прищурился Тамайка.

— Будешь так со старшими разговаривать — уши оборву. Я сам кого хочешь накормлю и напою. Ну, покедова! — Матвей озорно подмигнул Пелагее, ловко полез по металлическим ступеням к площадке, где располагалась комната отдыха смены.

Пелагея очень устала. Ощущение бодрости, легкости быстро улетучилось. Она чувствовала себя, как чувствует слепец, попавший на середину шумной улицы. Взглянула на зажатый в руке сухой пучок травы, горько усмехнулась: «Кому она нужна теперь, привар-трава?

…Голос Виктора заставил Пелагею встрепенуться. Она не ошиблась. Присмотрелась получше, разглядела: к ней спешили Виктор и Николай Николаевич. Правнук подошел первым, взял за руки:

— Как ты сюда попала?

— Люди добрые нашлись, довезли.

— Здорово, Федоровна! — Николай Николаевич обнял старую женщину. — Прибыла. Теперь — полный ажур… Я еще про себя подумал: «Первую печь пускаем без Огневицы». — От слов Николая Николаевича у Пелагеи заблестели глаза.

— Ты могла бы не беспокоиться, — подхватил шутливый тон председателя заводского комитета Виктор, — традиции заключаются в том, насколько я понимаю, чтобы при пуске печи присутствовал кто-нибудь из нашего рода. Разве я не из Стекольниковых?

— Тебе по должности положено, мне — по нашим правилам, — Пелагея неожиданно протянула Николаю Николаевичу пучок сухих трав. — Возьми, Николаша, травку. Сам знаешь, зачем. — Председатель заводского комитета профсоюза хотел отшутиться, но увидел в глазах Пелагеи такую страстную мольбу, что ему стало не по себе. Поспешил встать на защиту старой женщины.

— Это я просил Пелагею Федоровну приехать… с чудо-травкой, — смотрел на Виктора серьезными глазами, — веник-то не простой.

— Трехпучковый! — подхватила Пелагея. Она оценила жест Николая Николаевича. — Гляди-ка: этот пучок для крепости, этот — чтобы стеклышко разрыв не брал, третий, вот этот, — для чистоты. — Потянула траву из рук Николая Николаевича, сунула Тамайке: — Сынок, отнеси на огонь.

— Тамайка быстро отнесет, прямо в печь бросит. — Парнишка опасливо покосился на Виктора: «Не заругает ли начальник». Взял пучки сухой травы, стремительно побежал по железнодорожным шпалам к стекольному пролету.

— Как же нам теперь с тобой быть, Пелагея Федоровна? — Виктор спрашивал прабабушку, а смотрел на председателя заводского комитета. Николай Николаевич демонстративно отвернулся, делая вид, будто разглядывает новую загрузочную машину. — Давай так: сейчас пойдем со мной на пульт управления, посмотришь новую печь, а потом домой тебя на машине отправлю. — Шепнул на ухо: — А на будущее, пожалуйста, предупреждай меня о своих чудачествах. Договорились?