Восьмой день недели - [105]

— Еще как договорились, — оживилась Пелагея…

* * *

Словно в тревожном полусне прошла перед глазами Пелагеи первая варка в новой печи. Стеклянная, веселая река плавно скатилась к формовочным машинам. Казалось, все происходит по мановению волшебной палочки — не суетились перед огнем запотевшие варщики, не колебалось пламя в печи, даже пропал парок над стекломассой. Она то и дело ловила себя на мысли: «Сейчас проснется и… очутится дома, в четырех стенах, одна». Но видение не проходило. После варки, как всегда, возник короткий митинг. Директор щедро выдавал комплименты в адрес рабочих, особо отметил Максименкова и Виктора, на виду собравшихся обнял каждого из них. Пелагея с нетерпением ждала самого любимого ею торжества. Здесь, по старому доброму правилу, заведенному еще дедами, после пуска новой печи стекловары усаживают в кресло начальника цеха и на руках обносят его вокруг печи. Она, конечно, не сомневалась в том, что нынче этой чести удостоят Максименкова. И по чину ему положено, и по делу.

Виктор совсем не думал о старой традиции. Он нашел глазами Лидию и невольно залюбовался женщиной. Она стояла чуть в стороне, в белом халате, пышные волосы рассыпаны по плечам.

— Ну, Максименков, — с улыбкой проговорил директор, — готовься к приятной прогулке вокруг печи. — Кивнул в сторону варщиков стекла. Ребята, окружив Матвея Сильчина, что-то горячо обсуждали между собой.

— А ребята меня в грязь не уронят… перед коллективом? — пошутил Максименков. Ему вдруг очень захотелось, чтобы Лидия была рядом, видела все своими глазами, слышала, что говорил о нем директор. Максименков был не тщеславен, но сегодня для поддержки пошатнувшихся семейных устоев это было необходимо. И еще его почему-то сегодня стесняло присутствие Виктора. Почему? Этого объяснить бы не смог. А молодой инженер, словно прочитав мысли Максименкова, шутливо произнес:

— Держись, товарищ начальник, за воздух, не упадешь! — В голосе заместителя Максименков не почувствовал иронии, насмешки.

К ним уже, весело улыбаясь, подходили рабочие. Впереди, чуть кособочась, с креслом в руках вышагивал длинноногий Матвей. Вот процессия уже совсем рядом. Грянул духовой оркестр, зааплодировали столпившиеся вокруг стекловары. Директор дружески подтолкнул Максименкова. Начальник цеха сделал шаг вперед, успел заметить слегка обшарпанные подлокотники красного кресла. Такая мебель стояла в фойе клуба. Пелагея и та подалась вперед, вытянула шею. И вдруг лицо Максименкова вытянулось. Он замер, ничего не понимая. Матвей с креслом, вся его шумная свита прошли мимо, рассекли группу руководителей, остановились перед Виктором. Жаркая волна ударила ему в лицо. Он неловко отступил, наткнулся на главного инженера. Готов был провалиться сквозь землю. А ребята почти силком уже усаживали Виктора в кресло.

— Братцы! Братцы! Нельзя же так… есть старая традиция, обряд, можно сказать… начальника цеха нужно… — Он попытался вывернуться из крепких рук варщиков, но где там, его уже водворили в кресло, надели через плечо алую ленту, под восторженные крики людей, под музыку понесли вдоль пролета печи. Толпа любопытных хлынула следом.

Пелагея хотела посмотреть на Максименкова, но не было сил повернуть голову…

* * *

Вечером опять вызывали в дом Стекольниковых «скорую помощь». У Пелагеи останавливалось сердце. Молоденький врач не сразу определил, жива ли старая женщина. По его указанию сестра сделала три укола. Через некоторое время Пелагея открыла глаза, долго безучастно смотрела в дальний угол. «Скорая» уехала. Лишь один Тамайка остался у изголовья женщины. Он с тревогой прислушивался к неровному дыханию Пелагеи и не мог забыть, как старая женщина потеряла сознание. Сидели с теткой Пелагеей за столом, она рассказывала про войну, про девушку Зою и вдруг повалилась навзничь.

Виктор поздно вернулся с работы, поплескался в ванной, заглянул в большую комнату, в залу, увидел спящую прабабушку, Тамайку, прикорнувшего на диване, осторожно прикрыл дверь. Утром чуть свет опять укатил в стекольный.

Едва заря позолотила край неба над березовой недальней рощей, Пелагея проснулась. Села на кровати, с трудом стала припоминать, что с ней произошло вчера. Сегодня сердце не болело, дыхание не перехватывало. Осторожно сползла с кровати, обошла спящего Тамайку, направилась в кухню, стараясь не шаркать подошвами шлепанцев, поставила на плитку вчерашний суп, возвратилась к своей кровати. С нежностью посмотрела на худенького парнишку. Тамайка давно стал в поселке этаким камертоном, совестливым мерилом, начисто лишенным хитрости, угодничества, лести. Говорил «в лоб» любому все, что о нем думал. Пелагея подумала: «Беспокойно спит. Поди, тоже думы бередят. В молодости-то все окрест голубей голубого. Да оно и в старости, когда к концу вдвоем идут. Кирьян любил повторять: старость — прекрасная пора. Ты выше всех на голову. Смотришь на людей, будто книжку интересную читаешь, все чужие души для меня — нараспашку». Пошевелила Тамайку:

— Эй, парень, вставай.

— А я и не сплю! — парнишка сладко зевнул, сел на кровати. — Ты, тетка Пелагея, вчера, однако, совсем помирать собралась. Тамайка шибко испугался, сегодня совсем хорошей стала. — Вскочил в трусах, потянулся, махнул в обе стороны худыми руками, присел пару раз. Это у него называлось зарядкой.