Воскрешение из мертвых - [70]

— Мне горько, что без меня ты останешься совсем один… — говорила между тем Елизавета Никифоровна. — Если бы у тебя была семья, жена, дети, все было бы гораздо проще. А так… я вот лежала сейчас и думала: у тебя ведь и комнату могут отобрать вторую, если ты один останешься…

— Ну, мама, не жениться же мне из-за комнаты! — с сердитой шутливостью отозвался Веретенников. И вдруг добавил: — А может, для тебя внука организовать? А? Как ты на это смотришь?

Он и сам не понял, как сорвались у него с языка эти слова.

— Что это значит, Леня? Ты шутишь? Или у тебя есть для этого основания? — Когда мать волновалась, она всегда начинала говорить таким — учительским — языком.

— Да нет, я пошутил… — торопливо сказал Веретенников. — Хотя… Берут же люди детей из детдомов, усыновляют…

— Да кто тебе даст ребенка, Леня! Ты сам подумай. Там же десять комиссий пройти надо. Ты сам-то свою жизнь не можешь устроить, кто же тебе разрешит… А так… знаешь… я и сама когда-то об этом думала… Ты одинок и мучаешься от этого, разве я не вижу? Может быть, я скажу банальность, но каждому человеку необходимо иметь кого-то, о ком бы он мог заботиться, кто нуждался бы в его любви и защите…

— Ну вот я и буду заботиться о тебе, — с нарочитой веселостью сказал Веретенников. — А посему пойду сейчас и поставлю чайник. Ты ведь хочешь чаю?

На этом и закончился их разговор.

А на другой день, после неожиданного визита Матвеевой, после своей замаскированной исповеди ощутил Веретенников, что больше не может он пребывать в неизвестности. В конце концов, не глупо ли, что он, шестидесятилетний, наполовину облысевший уже мужик, мучается сомнениями, томится в нерешительности, словно какой-нибудь юнец, у которого молоко на губах еще не обсохло. И всего и делов-то: пойти к Клаве и сказать, что он, дескать, все знает. И пусть она ответит ему ясно и четко: да или нет. Больше ничего не требуется. Только да или нет. Элементарная двухходовка, тут голову ломать нечего.

И все-таки, уже оказавшись возле Клавиного дома, он долго не мог набраться смелости войти в парадную и подняться по лестнице. Слишком жива еще была в памяти та холодная отчужденность, едва ли не ненависть, которую он прочел в ее глазах в прошлый раз. Аллах ведает этих женщин, поди отыщи рациональное объяснение их поступков.

Чем дольше ходил Веретенников возле знакомого дома, тем сильнее разрасталось волнение в его душе. Разные картины представлялись ему, разные ситуации прокручивал он в своем мозгу. И все-таки ничего достаточно убедительного, что могло бы сейчас остановить его, удержать от задуманного шага, он не находил.

«Наверно, просто она не хотела, чтобы я решил, будто она слишком легко опять бросается мне на шею, — думал Веретенников, забывая, что именно этим доводом он уже пытался ободрить себя в прошлый раз. — Женщины вообще придают подобным вещам большое значение».

Наконец он решился.

Дверь на этот раз открыла соседка. Она скользнула по Веретенникову удивленно-припоминающим взглядом. Узнала все-таки, наверняка узнала.

— Вам Клаву? Проходите.

И он, пытаясь сдержать волнение, шагнул через порог и ступил на половицы, тут же, как и в прежние времена, ответившие ему знакомым скрипом. Черт возьми, как мгновенно, оказывается, отзывается память на подобные пустяки! Мутная волна прежних ощущений вдруг захлестнула его. Словно опять, пьяный, пробирался он по этому коридору.

Перед знакомой дверью Веретенников остановился, постучал осторожно.

За дверью играла тихая музыка, но никто не отзывался. Зато сердце его колотилось беспорядочно и отчаянно. Недавно — видел Веретенников — по телевизору демонстрировали многократно усиленное биение человеческого сердца. Сейчас его собственное сердце, наверно, билось точно так же.

Он постучал еще раз. Странно было ему стоять перед этой дверью в роли робкого просителя. Раньше, чтобы распахнуть ее, ему не требовалось никаких разрешений.

— Да вы заходите, — сказала соседка, все еще с любопытством наблюдавшая за Веретенниковым. — Там Игорек. А я сейчас Клаву позову.

«Там Игорек, — мгновенно отдалось в сознании Веретенникова. — Игорек».

Он толкнул дверь и вошел в комнату.

В комнате, возле окна, на полу сидел мальчик. Он сидел спиной к двери и то ли был сильно увлечен чем-то, то ли посреди игры сморил его сон — голова его безвольно клонилась к плечу.

Чуть не задохнувшись от никогда прежде не испытанного прилива нежности, Веретенников сделал еще один шаг, и тут мальчик зашевелился и обернулся.

Уже потом, позже, Веретенников спрашивал себя: как сумел он выдержать то мгновение? Как не упал, не рухнул без сознания? Как не остановилось у него сердце от того, что открылось перед ним?

Два бессмысленно выпученных, почти выкатившихся из орбит глаза смотрели на него с не по-детски одутловатого, заплывшего жиром лица. Рот ребенка был полуоткрыт в нелепой ухмылке, с нижней отвисшей губы стекала тягучая струйка слюны. Язык, словно бы не помещаясь во рту, высовывался наружу красным толстым обрубком.

— Гы-ы! — обрадованно произнесло это существо и потянулось к Веретенникову.

Веретенников невольно отшатнулся и попятился.

И тут в комнату стремительно ворвалась Клава.