Воскрешение из мертвых - [72]

— Да нет, почему… — пробормотал Веретенников. — Я и правда теперь не пью…

— Понятно, понятно, — засмеялся Константин Иванович, — ты и раньше, бывало, уверял меня, что не пьешь. Так что кому-нибудь другому это расскажи. А что касается Устинова, так, пойми меня, тут ведь моя профессиональная, так сказать, честь задета. Что же это получается: я не мог вылечить, а он смог? Он и так на всех углах нас, наркологов, поносит. А теперь я с удовлетворением констатирую: и я не смог, и он не смог. Вот мы и квиты. Ты не думай только, я не злорадствую, я только восстанавливаю справедливость. А то было бы слишком просто: сотни ученых ломают головы над проблемой, и вдруг приходит один кудесник и начинает исцелять страждущих наложением перстов… Нет, друг дорогой, так не бывает.

— Но я действительно не пью, — упрямо повторил Веретенников.

— Ну и прекрасно, о чем разговор! Я рад за тебя, если так. Только смотри тогда, не сорвись, не загуди снова. И вообще, давай поговорим о чем-нибудь другом. Расскажи лучше, что нового в вашей литературной богеме…

— А может, тогда еще по стопарю? — предложил Веретенников. — Я угощаю.

— Смотри, не сорвешься? — оценивающе глядя на него, спросил Константин Иванович.

— Я?! Да ты что! — волна хмельного бахвальства уже накатывала на Веретенникова.

Они выпили еще по сто граммов и, выйдя на Невский, расстались. Константин Иванович бодро-весело побежал дальше по своим делам, а Веретенников опять остался один со своими бедами. Заново ожила перед его глазами страшная сцена в Клавиной комнате. И такая тоска сжала его сердце, что хоть вешайся. Он повернулся и пошел обратно, к распивочной.

И понеслась, закрутилась его пьяная жизнь, как крутилась она некогда в прежние дни. Хорошо хоть еще, что в самый первый вечер он сообразил позвонить домой, попросил соседку, приятельницу Елизаветы Никифоровны, присмотреть за матерью, наврал чего-то с три короба насчет срочной командировки, обещал заявиться через два-три дня. Понимал он, очень хорошо понимал, что, предстань он сейчас перед матерью в пьяном виде, это наверняка убьет ее. Хоть это-то сообразить у него ума хватило. А в остальном все было так же, как и несколько лет назад, ничего не изменилось. Только даже в самом тяжком загуле, когда, казалось, он вовсе переставал понимать, что с ним и где он, ни разу Веретенников не поддался былому соблазну — завалиться к Клаве. Дом этот, словно бы инстинктивно, он обходил стороной.

Два года назад, уже после встречи с Устиновым, уже тогда, когда перестал он пить, Веретенникова долго еще мучили одинаковые, похожие друг на друга сны. Ему снилось, будто он вновь сорвался и, пьяный, уже мечется по каким-то чужим квартирам, по коридорам, то ли скрываясь от кого-то, то ли, наоборот, пытаясь кого-то найти. Сны эти никогда ничем не кончались, и он просыпался и долго лежал, подавленный, разбитый, прежде чем до него доходило, что все это только снилось ему. И тогда он испытывал огромную, облегчающую душу радость. Теперь же, пробуждаясь посреди ночи в чужой комнате у какого-нибудь своего приятеля, а то и просто у случайного собутыльника, он в первый момент хватался за слабую надежду — может быть, все, что давит и гнетет его, только сон, и сейчас, проснувшись окончательно, он увидит себя дома, в чистой постели, трезвым и не утратившим уважения к самому себе. Однако надежда эта тут же рассеивалась; отчаяние, которое и так-то посреди ночи ощущалось всегда особенно остро, соединяясь с подступающим мучительным похмельем, становилось совершенно невыносимым… Он закрывал глаза и тогда снова видел перед собой не по-детски одутловатое, заплывшее лицо, слюнявый рот, полуразверстый в бессмысленной ухмылке, и шевелящийся мокрый обрубок языка…

Но даже в эти беспамятные свои дни Веретенников по какой-то странной прихоти пьяного сознания ни на минуту не забывал о том обещании, которое дал Люде Матвеевой. Более того, в его болезненно возбужденном мозгу это обещание, необходимость явиться в пятницу на заседание клуба поборников трезвости постепенно становились навязчивой идеей. Он твердил об этом непрестанно, демонстрируя, как казалось ему, перед всеми свою обязательность, свою способность даже в пьяном виде быть верным слову, не забывать о деле. Разумеется, он уже не помнил, о чем конкретно рассказывала ему Матвеева, но ощущение опасности, якобы нависшей над Устиновым, которую он, Веретенников, мог и должен был предотвратить, прочно запечатлелось в его сознании. Так что всех, кто оказывался в эти дни рядом с ним, он просил непременно напомнить ему, что в пятницу… и так далее, и тому подобное… Кончилось все это тем, что к Дому культуры на заседание клуба, с немалым, правда, опозданием, его доставила на такси крепко подгулявшая компания. Всю дорогу приятели Веретенникова, среди которых был и Юрка Мыльников, покатывались от хохота при одной мысли, что будет с поборниками трезвости, когда они поймут, какую мину под их клуб подложил сегодня их сотоварищ и коллега. «А ты не теряйся, Леня, — острили они, — ты расскажи им, что с алкоголем нужно бороться путем его уничтожения. В чем ты и достиг небывалых успехов». И Веретенников улыбался в ответ глуповатой, пьяно расползавшейся по лицу улыбкой — ему и самому вся эта история казалась сейчас необычайно забавной. Пили они почти всю ночь, со вчерашнего вечера, да и днем еще добавили хорошенько. Так что ни выспаться, ни привести себя в сколько-нибудь божеский вид Веретенников уже не успел. Да он как-то и не думал об этом. Им владела лишь одна навязчивая мысль — явиться на заседание. Хоть живым, хоть мертвым, а явиться.