Воскрешение из мертвых - [69]

Только в последние дни, вместе с появлением на его горизонте Клавы, вместе с тем известием, которое сообщил ему на похоронах Петьки Хмыря Юрка Мыльников, вдруг забрезжила перед Веретенниковым смутная еще, но все-таки надежда. А что, если судьба действительно решила выкинуть еще одно, на этот раз счастливое для него, коленце и он на старости лет вдруг обретет сына, с в о е г о  сына?.. Об этом даже думать было страшновато — такой невероятной и притягательной казалась подобная мысль. Кто знает, может быть, именно в этом оправдание всей его несуразной, несложившейся, неудачливой жизни? Оставить после себя новый росток, маленькое существо, способное стать продолжением его, Веретенникова, жизни, — разве не великий в этом смысл? «Раньше бы, раньше бы надо было об этом думать», — корил себя Веретенников. Так нет же, прежде в подпитии, в тяжком хмельном бахвальстве любил он со слезой в голосе, с залихватским отчаянием читать есенинские стихи:

А ты детей по свету растерял,

Свою жену легко отдал другому,

И без семьи, без дома, без причал

Ты с головой ушел в кабацкий омут…

Отрава, горькая отрава была в тех стихах…

Теперь же он хватался за последнюю свою надежду, опасаясь в душе, что и она рассеется, окажется миражем, едва он приблизится к ней.

Размышления Веретенникова прервал стук в стену — это мать звала его к себе. Она лежала сейчас в соседней комнате, скованная приступом радикулита. Эти две комнаты в огромной коммунальной квартире с давних пор принадлежали Веретенниковым. Вся жизнь Веретенникова, если, разумеется, отбросить войну, лагеря, Сибирь, лесоразработки, мотание по стране, прошла именно в этой квартире. И если бы, подобно многим нынешним литераторам, Веретенников вздумал бы отдать дань своей «малой родине», то малой родиной для него, безусловно бы, оказалась эта коммунальная квартира.

Когда Веретенников вошел к матери, Елизавета Никифоровна, лежа в постели, с сосредоточенным лицом слушала радио. Ее хрупкое, почти невесомое уже тело едва угадывалось под одеялом. По радио говорили что-то о заготовке кормов. Впрочем, возможно, она сейчас и не вникала в смысл звучавших из репродуктора слов. Просто по привычке, оставшейся у нее, как и у многих блокадников, еще с войны, радио в ее комнате никогда не выключалось.

— Леня, — сказала она озабоченно, — я слышала, тебе опять помешали работать. Кто это приходил?

— Мельников. Юрка.

— Пьяный, наверно?

— Да нет, мама, почему же обязательно пьяный? Трезвый.

— Ох, не люблю я этих твоих друзей-приятелей, — вздохнув, сказала Елизавета Никифоровна. — Да и какие они друзья? Друзья помочь стараются, болеют за человека, а эти только и делали, что тебя в яму сталкивали.

— Оставь, мама. Ну при чем тут мои друзья? У меня, что, у самого головы на плечах не было?

— Не спорь с матерью, Леня. Я знаю, что такое плохая среда и как она затягивает. Стоит мне умереть, они опять слетятся сюда. Это же воронье, настоящее воронье.

— Ну, мама!

Это был их давний спор, правда, теперь он уже утерял былую остроту и возникал, пожалуй, скорее по инерции, по уже установившейся привычке.

— Все равно, Леня, держись от них подальше, это мой тебе материнский совет. Береженого бог бережет. И вообще, если бы ты слушался моих советов, ты бы…

— Мама, ну что теперь говорить об этом!

— Да, ты прав, не надо ворошить прошлое. Это не приносит ничего, кроме боли. Главное, чтобы сейчас все у тебя было хорошо. Тогда я смогу умереть спокойно.

— Мама, опять! Ну что ты заладила! Ты еще поживешь у меня, как миленькая.

— Дай-то бог. Мне и правда хотелось бы пожить еще. Именно теперь, когда все страшное, плохое уже позади. У меня давно уже не было на душе такого покоя. Мне бы еще годочка два-три. Обидно, если судьба распорядится иначе. Несправедливо. Знаешь, Леня, я где-то читала, будто в глубокой старости умирать легко. Это неправда. Мне хочется сейчас жить не меньше, чем в молодости.

— Ну и прекрасно! — сказал Веретенников. Он с тревогой вглядывался в словно бы уменьшившееся за последние годы, усохшее лицо матери. Что это она вдруг всё о смерти? В глазах ее не было стариковской тусклости, они смотрели живо и умно. И Веретенников повторил еще раз:

— Ну и прекрасно!

Снова, уже не впервые, ощущал он, что нет в его жизни человека более близкого и более дорогого, чем эта женщина, родившая и вырастившая его. Он знал: все его муки, все его страдания двойным грузом ложатся на ее сердце. И еще он знал, если что его и спасало, удерживало в жизни даже в самые тяжкие, темные дни, так это ее любовь. Откуда она брала силы, чтобы выносить ту боль, которую он причинял ей, чтобы прощать, чтобы не терять веры? Откуда? Только материнская любовь, оказывается, была способна подняться над любым унижением, претерпеть любую муку во имя спасения своего сына. Теперь он понимал это. Был прежде в его жизни период, когда материнская любовь, ее излишняя заботливая опека лишь раздражали и тяготили. Теперь же, с возрастом, с наступлением старости, он вновь словно бы возвращался к истокам жизни, к тому времени, когда все было еще светло и чисто, и снова, как тогда, в детстве, обретал вдруг рядом с матерью ощущение тепла, защищенности и пронзительной — почти до физической боли — нежности… Опять, как в детстве, тянуло его почувствовать прикосновение материнской руки — словно одно это прикосновение способно было и врачевать и утешить… Сентиментальность одолевала его, что ли…