Воскрешение из мертвых - [50]

Жажда деятельности уже владела Щетининым. Ему казалось, он точно ощутил, чего от него ждут. Теперь и происшествие в третьем цехе, так тяготившее, вдруг предстало совсем в ином свете. Вот ведь к чему ведет устиновская нетерпимость! Работать надо с людьми, работать терпеливо и вдумчиво, воспитывать, а не угрожать, не проявлять агрессивность. Агрессивность вызывает ответную агрессивность, иначе и быть не может. И если разобраться поглубже, то получается, что как раз своими угрозами, своей нетерпимостью дядя Саша и спровоцировал драку. Вот, выходит, к чему ведут устиновские уроки. Нет, такой путь для нас не годится, это надо сказать со всей определенностью.

Воодушевляющая страсть разоблачительства уже охватила Щетинина и понесла, повлекла за собой, словно он, и правда, уже произносил речь перед членами бюро райкома.

Наконец-то все вставало на свои места. Игорь Сергеевич энергичным движением перебросил листок календаря и записал крупными, косо бегущими буквами: «УСТИНОВ». И поставил два восклицательных знака.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ МАТВЕЕВА

Сначала Людмила решила, что повестка эта адресована вовсе не ей, что произошла какая-то путаница, ошибка. Чем, собственно, она, одинокая женщина, медсестра заурядной поликлиники, не имеющая доступа ни к каким материальным ценностям, могла заинтересовать сотрудников ОБХСС?

Однако на повестке были отчетливо начертаны ее фамилия, и ее инициалы, и ее адрес. Во вторник, к десяти ноль-ноль гр. Матвеевой Л. С. предлагалось явиться в комнату номер девятнадцать к товарищу Вакуленку.

В недоумении Людмила повертела повестку. Руки ее дрожали. С некоторых пор она испытывала страх перед разного рода официальными извещениями, повестками и прочими казенными бумагами. Страх этот поселился в ее душе еще в те годы, когда она пила, когда состояла на учете и в милиции, и в психоневрологическом диспансере. Тогда всякий раз, когда брала она в руки подобную бумагу, ее одолевал едва ли не панический ужас, ощущение надвигающейся и неотвратимой опасности и вместе с тем охватывало желание уползти, спрятаться от этой угрозы, забиться в какую-нибудь щель, в какую-нибудь нору, где ее не могли бы отыскать. Это была не столько сознательная, разумная боязнь неких реальных, грозящих ей неприятностей, сколько какое-то чисто инстинктивное ощущение, которое, наверно, испытывают животные, чуя опасность. Одно время ей казалось, подобные страхи уже ушли в прошлое, но вот стоило ей только взять в руки эту повестку, и все вернулось.

Однако что же могло крыться за этим вызовом? Вполне вероятно, какая-нибудь старая история из тех темных времен, когда она была еще не Людмилой Сергеевной Матвеевой, а Людкой-Чернильницей и которые теперь нынешняя Матвеева всячески старалась забыть, выбросить из своей памяти. Всякое случалось с ней тогда, в разные переплеты доводилось вляпываться — в такие, о которых и вспоминать-то теперь жутко. Бывало, и не разберешь даже — где кончались ее ночные кошмары и где начиналась реальная действительность, порой, правда, мало чем отличавшаяся от этих кошмаров. Сон и явь, горячечное, больное воображение и подлинные события — одно наползало на другое, все было неразличимо и страшно. И лежать бы ей сейчас на кладбище или кончать свои дни в психушке, если бы не Устинов, не Евгений Андреевич… Это он спас ее, он вытащил из надвигающегося безумия. Пока не встретилась она с ним, пока не увидела своими глазами, она и не подозревала, что есть на свете такие люди. Не верила. То есть когда-то прежде, в детстве, в ранней юности, — верила, мысленно населяла весь мир благородными людьми, вся жизнь представлялась ей красивым спектаклем, в котором за добро непременно воздается добром, зло наказывается, а благородство и справедливость обязательно торжествуют. В этом спектакле и ей самой, конечно же, отводилась не последняя роль.

С малых лет Люда Матвеева воспитывалась в детском доме, родителей своих она не знала, не помнила. Ее представления о реальном мире, лежащем за пределами детского дома, были наивны и прекраснодушны. Она тянулась к человеческому теплу, была доверчива до глупости, готова была отозваться на любое проявление участия, внимания, нежности. По сути дела, покинув детский дом, ступив на самостоятельную дорогу, она, как цыпленок, выращенный в инкубаторе, оказалась совершенно беззащитна перед окружающим миром. Первый же обман, с которым она столкнулась, обман со стороны человека, которого она полюбила, к которому привязалась всей своей жаждущей тепла душой и который, как выяснилось, попросту воспользовался ее наивной, восторженной доверчивостью, стал для нее едва ли не смертельным ударом.

Ей казалось тогда: ничто в жизни не имеет больше ни цены, ни смысла. Если жизнь обошлась с ней так несправедливо и жестоко, если в ответ на свои чистые устремления, в ответ на готовность жертвовать и отдавать она получила лишь грязь и подлость, то почему она сама должна еще во что-то верить?.. Как было тут не сломиться, не впасть в отчаяние… Тогда-то все и началось. В пьяном беспамятстве чудилась ей возможность облегчения мук, выпавших на ее долю. «Я не нашла в себе решимости покончить с собой сразу, почему бы не сделать это постепенно?» — говорила она в ответ на увещевания. В общем-то, у нее не было тогда никого, кто мог бы удержать ее, — ни одного близкого человека, и потому падение ее было столь стремительным. Она опускалась все ниже и ниже, многое из того, что раньше представлялось ей недопустимым, позорным, стыдным, теперь уже не вызывало стыда. И порой ей начинало казаться, что всей этой отвратительной, мерзкой, мучительной своей жизнью она и мстит окружающему миру, расплачивается с ним. Он с ней так, и она с ним так. Впрочем, все уже путалось и искажалось самым причудливым образом в ее мозгу. С кем только не пила она в те годы, в какие только компании не попадала, перед кем только не изливала свою душу! Может быть, как раз эта потребность — излить душу, разделить с кем-то свое отчаяние и тут же жестоко покуражиться над прежним своим наивным прекраснодушием — и побуждала ее к пьянству: в трезвом состоянии она была молчалива, замыкалась в себе, словно бы каменела. Но, пьянея, она быстро впадала в беспамятство, становилась беспомощной и жалкой и, просыпаясь порой в чужой, замызганной комнате, задыхалась и стонала от чувства омерзения к самой себе.