Восхождение Зенты - [32]

Нина Лапсердак лежала в глубоком обмороке, а ее лучшая подруга Поделкова уже скользила рассеянным, но цепким взглядом по лицам особенно почетных гостей, присматривая себе новую подругу. О жертвах в средствах массовой информации не сообщалось.

Исчезла хорошенькая новая шубка Нины Лапсердак.

Исчезла ее маленькая славненькая машина.

Исчезла ее новая квартира на двух уровнях с ванной-джакузи.

Исчезла подруга Поделкова, опять превратившись в приятельницу.

Наконец, исчез Миша Лапсердак, перед тем надев свою старую оранжевую спортивную куртку. Говорили, что он опять уехал в Америку.

И только лилипут Никодимов никуда не исчез, а только набрал еще большую силу. Набрал до того, что вовсе перестал показываться людям на глаза, и со временем все даже забыли, что он лилипут, и перестали называть его лилипутом Никодимовым.

После отъезда Миши Лапсердака жизнь стала как-то преснее, скучнее стала жизнь, а по разным углам “Благой вести” еще долгое время находили лежащую в обмороке, глубоко несчастную Нину Лапсердак. Эти обмороки были куда серьезнее предыдущих и дольше длились, и приходилось брызгать на Нину Лапсердак холодной водой, подносить нашатырный спирт, а иногда даже делать искусственное дыхание.

Но прошло и это. И опять все покатилось вперед, по прямой — от прошлого к будущему.

А Зенте стали все чаще и чаще приходить в голову грустные мысли о том, что все, что она могла здесь сделать, она уже сделала. И дальнейшее ее пребывание и дальнейшая ее деятельность бесполезны и бесплодны. Она казалась самой себе заключенной во ВРЕМЯ и ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, в десятилетие, век, страну и город, как муха в янтарь.

Между тем, в глубине души у Зенты жило и нечто другое… Она по-прежнему часто думала о г-не Шульце, о том, куда он “ушел” и почему несмотря на его к ней привязанность он не подает о себе никаких вестей. Еще в самолете, возвращаясь со своей встречи с г-ном …ухом, под шум моторов, в глубине своего дремлющего сознания, она увидела эту точку, этот иероглиф, что-то сказавший ей о г-не Шульце. И часто потом, оставшись одна, она закрывала глаза и старалась вызвать в себе это же, и порой ей это удавалось, и она опять видела некий тайный знак. Но как бы она ни напрягалась, ни сосредоточивалась, иногда доводя себя чуть ли не до изнеможения, — дальше этого знака дело не шло. Ей как бы указывали на что-то, но не говорили, на что. И чем бессмысленнее казалась Зенте ее жизнь, тем с большей страстью она искала выход, тем больше ей хотелось расшифровать таинственный код.

Однажды вечером, на закате, в то тревожное, щемящее душу время, когда уходит день, исчезает солнце и меркнет свет, — именно в это время бессловесной первобытной тоски Зента пришла на книжный склад.

Иннокентий О. давно уже работал в другом месте, но по вечерам он все еще приходил сюда, потому что ему все время казалось, что он оставил здесь и не спас какую-то самую важную книгу.

Когда Зента пришла, Иннокентий О. пил почти черный чай из большой эмалированной кружки, все время подливая еще из термоса и макая в чай ванильный сухарик. Зента села рядом, и какое-то время они молчали.

— Я чувствую себя мухой в янтаре, — сказала Зента.

— Я вас понимаю, — сказал Иннокентий О. и с удовольствием облизнул сухарик.

Какое-то время они опять молчали. Пришел Олигофрен в спортивном костюме и красной вязаной шапочке. Он достал еще одну кружку, налил в нее чаю и вытащил из пакета сухарик. Сначала предложил Зенте, а когда та отказалась, стал пить сам.

От кружек с чаем шел пар, от сухариков пахло ванилью, и духом комфорта заглушался ядовитый дух подвала.

Олигофрен с удовольствием хрустел сухариком.

— Она чувствует себя, как муха в янтаре, — сказал Иннокентий О.

— Это неприятно, — заметил Олигофрен. — Со мной так было однажды. Это очень неприятно. Если хотите, я могу отвести вас к Шрибинде.

— Конечно! — сказала Зента умоляюще. — Это очень неприятно! Отведите меня к Шрибинде! Отведите меня к кому угодно!

Олигофрен совершал свой вечерний променад и поэтому категорически отказался воспользоваться каким-либо транспортом. Он шел быстрым спортивным шагом, и Зенте приходилось за ним почти бежать. Иногда он останавливался и великодушно давал ей передохнуть. Так они шли немногим меньше часа.

К этому времени Олигофрен уже преподавал в Университете. По кличке его помнили только несколько ближайших друзей.

В микрорайоне, забитом невзрачными панельными домами, из которых богатые уже выбрались, а бедные так и остались навечно киснуть, любя или не любя своих жен, детей и домашних животных, забивая свои тесные балконы мешками с картошкой и консервами домашнего приготовления, как раз у одного из таких домов, у такого загроможденного балкона, смотрящего на мир как бы кривым, подбитым глазом, Олигофрен и остановился.

Олигофрен назвал Зенте номер квартиры и сказал:

— Дальше я не пойду. Я не хочу иметь дело со всем этим.

— Почему? — спросила Зента.

— Я для себя все решил. Мы все слабые, я имею в виду — люди, это понятно. Поэтому все время что-то придумываем, тешим себя, пытаемся обмануть, только чтобы не видеть правду. Это от слабости. А надо смириться. Надо это принять. Сурово и по-мужски, по-солдатски.