Восхождение - [42]

Восхитившись добычей и человечьими трудами, крестник тщательно вытирает жирные руки о белую футболку и убегает домой за фотокамерой. Когда он возвращается обратно и для начала «щелкает» меня, в задумчивости взирающего на красоты видимого обреченного мира, то пленка неожиданно автоматически  перематывается, и кадр с рыбиной не удается.

А прохладной ночью, обняв одной рукой белую теплую колонну широкой  веранды, как известный поэт березу, пью кофей под тысячеголосое брачное кваканье и любуюсь неверным мерцаньем тысяч огромных звезд, повисших на черном бархате небес. Но не только лягушачьи трясинные раскаты и богатырский храп брата с племянником сотрясают ночное пространство. Нет, не только…

Во мраке пронзительной тьмы… В бушующей звуками тишине, уплывающей в небытие вселенской удушливости… Присностраждущее в сем зыбком мире сердце христианское плачет в покаянии и мольбе к Небесному Отцу: «Свете! Свете мой тихий! Почто оставил Ты меня? Как дотянуться до высот, с которых смогу узреть предвечное сияние Славы Твоей? Темно и мрачно здесь без Света невечернего. Хладно мне здесь без Тепла любви Твоей. Одиноко блудному сыну Твоему без желанного упокоения в лоне Отеческих добрых ладоней Твоих! Почто оставил нас, Господи, немощных и обманутых врагом детей Своих? Приди, Отче! Сотвори великое Сретение Свое! Пролей во мрак затянувшейся ночи Свой победный немеркнущий Восход!»

Следующим днем звоню Вадиму, строившему в наш приезд о.Антонию храм. Так, на всякий случай звоню, потому что он оставил свой телефон перед нашим отъездом. А он — возьми, да и через три часа прикати. Погрузил нас в машину и повез в Белореченские дали. Чтобы, накормив крестника и уложив спать, всю ночь рассказывать с печалью в сердце в большом одиноком доме о своих мытарствах и томлениях. О, Вадимушка! Как печалуюсь я за тебя, как стремится сердце мое помочь тебе, согреть тебя в хладе невзгод! Только что я, убогий, могу? Что налью в чашу жизни твоей, полную слез? Разве только своих добавлю… Истерзанный состраданиями, немощно возлегаю на свой одинокий одр, а сей благочестивый муж, обильно омочив белую рубаху слезами, встает на ночную молитву и до восхода вздыхает к образам, возжигая одну за другой толстые восковые свечи.

Чтобы отвлечься от забот, утром сажает он нас с крестником в микроавтобус. Туда же помещаются его дочь Света с внуками: полугодовалый Коленька, трехлетний Володя, пятилетний Андрей, восьмилетняя Катя и тринадцатилетняя Ксения, да еще водитель Саша — и все мы едем в горы. Высоко так!.. Когда машина довозит нас до Белой речки, которая в горах имеет нрав бурный и шумный, мы выходим и фотографируемся. На отвесных скалах читаем таблички с именами погибших в этих камнях молодых альпинистов. Ах, непослушные дети, что вам по равнинам-то не ходилось?!..

Потом купаемся в быстром потоке действительно молочно-белой реки, ледяном и стремительном. На прохладной альпийской поляне возлегаем на одеялах и, отбиваясь от веселой малышни, вкушаем рыбки с помидорами. А вокруг зеленеют сочные травы и рассыпанным жемчугом белеют и благоухают неброские скромные цветы. Потом снова по извилистой дороге забираемся в горы, выше и выше. Вот уж и люди оделись в куртки и свитера, вот уж вдали заблестели вечные снега высоких гор, а воздух, словно, квас с хреном, только из погреба — пьянит головы  и хладит гортани ядреной льдистой упругостью.

Обогнув по дороге скалистый утес с изогнутыми соснами и березами, больше прили­чес­тву­ющими Уралу, мимо травных лугов со множеством ульев, мимо горно­спа­сательной базы МЧС — выезжаем на скалистую террасу, с которой открывается пред нами изумительная по красоте картина. Изумрудные холмы со снежными коврами на северных склонах в мягких оспинах круглых карстовых промоин, схожих с лунными кратерами, если бы не травка, укутывающая их. За этими пологими холмами высятся горные вершины, осеребренные вечными снегами. А над всем этим великолепием в горностае облачных манто застыла фиолетово-лазурная небесная высь. Наш общий восторг неподделен. Но как?! Как выразить нам радостную благодарность за эти красоты, столь щедро излитые на нас? Что мы, немощные, можем? И в сей миг Вадим ¾ наш мудрый и верный христианский брат ¾ восклицает в порыве:

— Коль сам великий царь и святой пророк Божий Давид творил свои бессмертные псалмы и воспевал их средь подобных этим холмистых высот, то будет и нам прилично воспеть хвалу Творцу в сих пречудных местах вдохновенными глаголами Давидовых псалмов! Воспоем же и мы, братие!

Не посмев отказать возлюбленному старшему брату в сем его высоком порыве, вполне осознавая, Кто положил ему на сердце благой помысел, восстаю подле в кротости, столь несвойственной моему испорченному самостью нраву. Вадим раскрывает свою походную псалтырь — и дивные песни 20-й кафизмы льются и льются из наших отверстых уст на холмы древнего Кавказа. «…Человек суете уподобися: дние его яко сень преходят. Господи, приклони небеса, и сниди, коснися горам, и воздымятся. …Боже. Песнь нову воспою Тебе, во псалтири десятиструннем пою Тебе…». Будто замерло все вокруг — и люди, и шорохи, и птичий полет, и даже малютка Николенька затих на руках большой и теплой мамы Светы — всё поет, дышит и держится светлой хвалебной песнью во славу Творца всего сущего: «Всякое дыхание да хвалит Господа».