Восхождение - [41]

Бабушка все это время пытается выяснить, по какой причине мы с крестником «остано­вились на Православии» и что же это, в сущности, такое. Мы с племянником попеременно вкратце объясняем от сотворения мира до наших дней историю противо­сто­яния добра и зла. Вернувшись в поселок, обмениваемся адресами и плетемся домой охлаждать горящие кожные покровы и дать отдохновение уставшим ногам.

Утро следующего дня выдается хмурым и суетным. Проснувшись, выглядываю в окно и вижу там мельтешение шумных людей и машинную возню: соседи с нижнего этажа готовятся к свадьбе. Над их озабоченными лицами, над облаками поднятой пыли, над поникшими пыльными деревьями, надо мной, помятым и обгоревшим, с зудящей кожей и свинцовой головой ¾ серой пеленой повисло безрадостное небо в клочковатых тучах. За моей спиной тяжело ворочается крестник, не желающий просыпаться.

В такое безрадостное утро нет ничего лучше, чем «занять» радости у Акафиста Пресвятой Богородицы.

Сначала вычитываю утренние молитвы. Именно, вычитываю ¾ потому что от грубых органов чувств, как то: гортань, слух, верхняя рациональная часть сознания ¾ молитвы спускаться в сердце не спешат, натыкаясь, видимо, на барьер моего раздражения, смятения, душевной хладности. Тупо и уныло тащусь сквозь галдящую толпу помыслов, со всех сторон орущих на меня. Как покупатель по бойкому южному рынку… Но двигаюсь.

Предначинательные молитвы перед Акафистом также тащу, как тяжкое послушание. А вот, наконец, и долгожданное: «Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых…» И что же это? Те самые «злые» сыпанулись врассыпную ¾ прочь от меня, от нас, прочь!

«…Радуйся, Невесто Неневестная!», и «отверзлись милосердия двери», и забурлила радость, вливаясь в сердце: «Радуйся, Еюже радость воссияет!» Акафист льется из гортани звонким родниковым ключем. Голос мой крепнет, в нем нарастает праздничная торжествен­ность. Троекратное «Аллилуиа» ликует и славит Царицу цариц, всех ангельских и архангельских небесных сил, Матерь всех матерей и мою мать родную, добрую и ласковую. На тринадцатом кондаке во время троекратного земного коленопреклонения со стыдливо-неумелым воздеванием рук «О, Всепетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово!..» замечаю рядом с собой пыхтящего улыбающегося крестника, весело подтягивающего вторым голосом: «Аллилуия, Аллилуия, Аллилу-у-у-уй-я-я-я!»

После завершающих молитв на коленях мы встаем. И сначала в себе, потом за окном наблюдаем разительную перемену: тучи просыпали легкий дождичек и разлетелись, умытые листья деревьев и цветов на клумбе встрепенулись и засияли в лучах яркого солнца, а над голубоватым склоном горы зажглась и переливается тончайшими, прозрачными цветами широкая, изогнутая дугой ¾ радуга! Издалека, из непостижимых искрящихся высот, где вечно пребывает блаженная любовь, тихонько раздается в глубине распахнув­шегося сердца, заполняя меня и все вокруг, материнский добрый голос: «Радуйся и ты!».

Поворачиваюсь к мальчику ¾ он тоже глядит на меня во все глаза. Спрашивать, слышал ли он это, остерегаюсь. Да и не надо… На его раскрасневшемся лице сияет широченная счастливая улыбка. А вот и свадебный кортеж с лентами, цветами, куклами на бамперах ¾ с гудками под крики встречающих въезжает во двор. Радуйтесь!..

В этот день, столь необычно начавшийся, едем в город, где проявляем пленку, ходим за покупками, кушаем пирожки с ягодным мороженым и бродим по тенистым аллеям и морской набережной. Крестник покупает северным друзьям морские сувениры, которые в изобилии продаются на аллеях оборотистыми торговцами. Мне очень нравится океанская раковина с дыню размером, но, выяснив ее цену, недоуменно отхожу. У пирса стоит в оплетении толстенных тросов и тончайших антенн знаменитое судно Академии наук «Витязь». Перекусываем в приморском кафе картошкой с кабачками под салат и зелень. Болтаем о пустяках, глазеем на бухту, корабли, людей и машины, спешащих по делам, а утреннее чудо продолжает в нас жить и согревать тихой светлой радостью. Возвращение из шумного и пыльного города в тихий ароматный наш поселок — всегда приятно. Смыв с себя под душем пыль, пот, сажу, нефть и креозот, идем на берег озера, где намечается великолепное зрелище — закат солнца.

Пройдя вдоль набережной, благоухающей жасмином, розами и хвоей голубых елей, опускаемся на большой мшаный разогретый зноем камень. Озеро это ежечасно меняет цвет своих вод: то оно нежно-салатовое, то изумрудно-жемчужное, то рябит набегающим зефиром бриза, то вдруг замирает в зеркаль­ном великолепии задумчивого покоя. В этот час озеро цвета жидкого золота, которое лишь изредка возмущается растекающимися кругами рыбной активности. Крестник чистит вяленую чехонь, размером со скейтборд, я же, ввиду водной и воздушной тишины, окунаюсь в Иисусову молитву.

Сие умиротворяющее действо прерывается всплесками по глади озера. Чу! эвона… то ж рыбарь в напряжении сил вываживает из водных недр большую рыбину. Его сосед, увидев на миг вынырнувшего из пучины громадного красавца, ярко блеснувшего могучим зеркальным боком, в сей же миг освободившись от одеяний, входит в воду помочь своему соседу и коллеге. Браво! Так познается мужская дружба. Долго еще друзья борются с озерным голиафом… Так долго, что мы успеваем полакомиться чехонью, прыскавшей во все стороны янтарные капли рыбьего жира, истомив своими устами не один кусок нежнейшей мякоти и алой зернистой икры. И вот — победа! — сазан кило на шесть бьёт хвостищем и зевает огромной пастью, усеянной сотнями острых зубов.