Восемь минут - [7]

Уже долгое время они не выходили за порог квартиры. Однажды Старик — с большим облегчением — заметил, что его коленные суставы, преодолев несколько ступеней, полностью отказываются служить ему; особенно когда он поднимается вверх. Так что теперь он мог существенно сократить ненужные и обременительные контакты с окружающим миром. Самозваные попечители, разумеется, тут же выступили с хитроумными планами переселения. Однажды Старика и Старуху даже вынудили для пробы провести некоторое время в какой-то квартире на первом этаже. Старик целый день сидел в незнакомой, с затемненными окнами комнате, терпя грохот и вонь города, отворачиваясь от бессмысленных вспышек света, пробивавшегося даже через плотные занавеси на окнах. Старуха, к счастью, весь апокалипсис проспала. Вечером их привезли домой и больше с предложениями о переезде к ним не приставали. Старик знал: чем выше он живет, тем ближе оказывается к тому состоянию, когда делает только то, чего не может не делать, и не делает ничего, что делать не может. На Старуху же часто находила охота куда-нибудь идти. В такие дни она почти не спала, даже ночью, лишь бродила из комнаты в комнату, из угла в угол, задерживаясь лишь для того, чтобы переложить что-нибудь с места на место. Старик сквозь сон слышал, как она выдвигает ящики, открывает шкафы, шуршит свертками и коробками; звуки эти отдавались эхом у него в голове даже после того, как период беспокойства заканчивался и Старуха мирно сопела рядом с ним в постели. Во время одного из таких приступов она выпотрошила огромный трехстворчатый шкаф, грудой вывалив на пол все содержимое, — пока не нашла в нем небольшой, но прочный чемодан из свиной кожи. Чемодан был стянут ремнем, но Старуха без большого труда расстегнула пряжку и открыла замок. Чемодан доверху был набит старыми фотографиями. Старуха и не подумала их рассматривать: она набила ими пластиковый пакет, а пакет вынесла в кухню, в тот угол, где стояло ведро с мусором. И потом несколько дней укладывала в чемодан, вынимала и снова заталкивала туда всякую всячину: одежду, столовые приборы, шампунь, мыло, другие предметы личной гигиены — стараясь все это разместить как можно компактнее. Старик не вмешивался, следя лишь за тем, чтобы в эти дни во всех помещениях, даже ночью, горел свет: войдя куда-нибудь, где было темно, Старуха замирала на месте и больше не двигалась. Если Старик не приходил вовремя, она терпеливо стояла в темноте, потом, когда ей это надоедало или она уставала, садилась или ложилась на пол и засыпала. Если же Старик шел за ней и включал свет, она шла по своим делам дальше… Однажды утром Старик готовил на кухне свой завтрак, когда Старуха неожиданно появилась в двери и сообщила: «Фридеш приехал». Старик не ответил, продолжая натирать яблоко; Старуха, подождав, повторила: «Фридеш приехал». Старик отложил терку и яблоко, вытер кухонным полотенцем руки и пошел за Старухой. Та отвела его в комнату, к чемодану, и еще раз сообщила насчет Фридеша. Старик кивнул и вернулся в кухню. После этого Старуха полностью забыла про чемодан. Старик в тот же день, не открывая его и не распаковывая, убрал чемодан в шкаф. Однако иногда Старуха не довольствовалась путешествиями по квартире, под разными предлогами норовя выйти наружу. Уговорами или хитростью Старику удавалось отвлечь ее от подобного рода поползновений. Как-то в углу комнаты, в щели между книжной полкой и стеной, Старик обнаружил длинный картонный цилиндр. Движимый любопытством, он извлек из него свернутый трубкой постер, красочную репродукцию то ли фотографии, то ли картины. Там был изображен мирный луг с цветами, а за ним, в непосредственной близости, высился горный пик, засыпанный снегом. Старик прикрепил репродукцию на внутренней стороне входной двери, и каждый раз, когда Старуха испытывала желание выйти из квартиры, он говорил ей: не думает же она, что они могут перебраться через эту громадную гору. Старуха никогда с ним не спорила. Картина оставалась на двери до того дня, когда Старухе стало плохо и ее пришлось отправлять в больницу. Старуха послушно устроилась на носилках, но, едва санитары, подняв ее, подошли к двери, она закричала, что это невозможно, что они вообще о ней думают; словом, устроила безобразную сцену. В конце концов Старик надел на нее свою дубленку и нахлобучил ей на голову свою меховую шапку; после этого Старуха без сопротивления позволила, чтобы ее вынесли из квартиры. Старик вышел на балкон, но не дождался, пока уедет «скорая»: стояла такая жара, что они несколько дней даже не выходили дышать свежим воздухом. Он лишь увидел, как санитары выходят из подъезда с носилками, на которых, закутанная с ног до головы в зимнюю шубу, лежит Старуха. В больнице она провела несколько дней. Перед ее возвращением Старик снял постер с двери.

Читать Старик не мог. Он точно понимал смысл отдельных знаков и слов, однако более крупные языковые единицы были для него непостижимы. Лишь в исключительных случаях раскрывался у него в голове, или скорее в сердце, смысл какого-нибудь предложения. Однако исключительные случаи эти создавались не им, а какими-то физическими и психическими предпосылками, содержащимися в самом предложении. Окружающих это ввергало в недоумение, и трудности, которые Старик испытывал при чтении, точнее, в понимании того, что читал, они воспринимали как новый признак духовной его деградации. Старика, впрочем, ни в малейшей мере не смущало, что иные считают его неграмотным или просто выжившим из ума. Более того, обстоятельство это было ему на руку, избавляло от необходимости выполнять нечто, заведомо ему не нужное, лишнее. Да, прежде чтение было частью его натуры. Неотъемлемой частью. И он, как ни прискорбно, все еще не смирился с тем, что разучился читать. Все еще относился к этому как к утрате. Обнаружив, что он не понимает прочитанного, Старик с горечью решил, что это некий паралич, охватывающий его существо постепенно, медленно, коварно, но абсолютно необратимо. Вначале этот процесс был почти незаметен, потом стал проявляться в мелких, хотя и реальных, но пока еще не осознаваемых, не пугающих признаках, а со временем — все более явно и грубо, все более стремительно. Его отношение к книгам изменилось; он впервые заметил это, после того как во второй или в третий раз обнаружил, что не может дочитать книгу до конца. Он задумался; но большого значения этому факту не придал. И даже порадовался немного: смотри-ка, он уже не ощущает навязчивой потребности дочитать до последней точки любой текст, который попадает ему на глаза. Его даже не смущало то, что он, не закончив, бросает вне всяких сомнений заслуживающий внимания текст. Он просто