Восемь минут - [5]

Старик вдруг, совершенно неожиданно, ощутил острый позыв к мочеиспусканию. Это было в самом деле неожиданно: послеобеденная истома, проходящая обычно лишь к вечеру, притупляла все ощущения. Старик не только любил, но и очень ценил такие минуты, которые иногда, при удачном стечении обстоятельств, складывались даже в часы; это было блаженное состояние, когда между телом и сознанием опускается тонкая, но плотная пелена приятного полузабытья, всеохватывающей расслабленности, и сигналы из внешнего мира или совсем не проникают к тебе, или проникают до предела ослабленными. И пока сознание, полностью или частично отгородившись от всякого рода раздражителей, как будто всего лишь мерцает, дух, напротив, пробуждается, проясняется и, лениво потягиваясь, обволакивает какую-нибудь одну-единственную, незамысловатую мысль. Словом, Старик долго не воспринимал напряжение, постепенно нарастающее в нижней части живота, не обращая внимания на мелкие покалывания, множащиеся и усиливающиеся в мочевом пузыре. И вот — этот неожиданный, словно приступ, позыв; вдвойне неожиданный потому, что ко второй половине дня организм Старика в основном успевал уже переработать и выделить то значительное количество жидкости — главным образом горячей воды, — которую он выпивал с утра. Старик открыл глаза — и тут его словно резануло что-то в области поясницы. Он стиснул колени и слегка наклонился вперед. Мышцы ног, ягодицы, сфинктер стремительно напряглись; напряжение охватило всю нижнюю часть тела, перехватив мочу, которая уже двинулась по каналу. Одна-две капли, может, успели все-таки просочиться; даже, скорее всего, так и было, хотя Старик все еще был способен — если не считать раннего утра — не мочиться по нескольку часов кряду. Правда, на белье у него постоянно появлялись желтые пятна, но свидетельствовало это не о деградации мышц мочевого пузыря, а лишь об отсутствии должного терпения: часто он, не дождавшись конца мочеиспускания, прятал в кальсоны еще капающий пенис. Старик оперся локтями на поручни кресла, потом обхватил руками поручни, обтянутые искусственной кожей, и слегка приподнялся на сиденье. Старуха сидела напротив, немного наискосок от него, с опущенной головой — и глубоко спала. Старик — может быть, от звука скрипнувшего кресла — поколебался с минуту, потом опять сел. Несколько секунд он не шевелился, потом осторожно откинулся на спинку, устремив куда-то перед собой невидящий взгляд. И медленно-медленно расслабил все мышцы, позволив моче вытекать из пузыря. Низ живота все еще был сведен болезненной судорогой, но по каналу уже спускалась, согревая пенис, приятная теплота. Старик закрыл глаза и блаженно вздохнул. Моча сперва растекалась широким пятном по толстой ткани кальсон, потом, пропитав ее, обильно хлынула дальше, омыв мошонку и быстро добравшись до заднего прохода. Старик всем своим существом отдался чувству освобождения, наслаждаясь теплом, которое охватывало тело. Черты лица его разгладились, сквозь опущенные веки мерцало неяркое розовое сияние — примерно так ощущается солнечный свет, падающий на закрытые глаза. Моча уже текла по ногам, пропитывала штанины; мокрая ткань быстро остывала. Но Старик этого пока не ощущал: моча все еще изливалась обильно, согревая кожу на ногах вплоть до щиколоток. Она намочила носки, полилась в шлепанцы, на пол. Наверное, что-то еще сочилось — тут Старик наконец открыл глаза. Старуха, видимо, какое-то время назад проснулась — и сейчас удивленно смотрела на Старика. Потом, переведя взгляд на его штаны, покрытые темными мокрыми полосами, на лужу, растекающуюся у ног, засмеялась, сначала Неуверенно, вполголоса, потом все громче. Старик слегка склонил голову набок, растерянно глядя на Старуху, потом засмеялся и сам. Они хохотали долго, самозабвенно, всем существом погружаясь в ощущение счастья.

По утрам, обиходив Старуху, Старик обычно занимался бумагами. Эти утренние часы особенно благоприятствовали осуществлению тех, не поддающихся точному определению, дел, которые Старик называл — разбирать бумаги. Занятие это он откладывал на послеобеденное время лишь в тех случаях, когда в квартире находился кто-нибудь посторонний. После завтрака, как только выдавалась минута, Старик направлялся в комнату, что выходила окнами на площадь, закрывал за собой дверь и принимался наводить порядок сначала вокруг стола, потом на столе. В первые моменты он каждый раз — словно попав в незнакомое место — неуверенно ощупывал предметы, лежащие на столе, с трудом ориентируясь среди различных письменных принадлежностей. На спинке стула, стоящего у стола, висела одежда. В зависимости от погоды за окном Старик надевал или легкий жилет, или теплый кардиган. Если погода была ветреная и в щели оконных рам дуло, он выбирал кардиган, если же светило солнце, согревая комнату, тут, ясное дело, больше подходил жилет. В особенно ненастные дни он старался раздвинуть плотные шторы так, чтобы они загораживали края рам со щелями, пропускавшими холод, середина же оставалась открытой, пропуская в комнату свет. Задача была непростая, так как на подоконнике вечно стояло множество всяких мелких предметов, которые было легко сбить, двигая штору. Иной раз дело складывалось так неудачно, что все эти предметы со звоном и грохотом сыпались на чугунный радиатор, а то и за него, и вылавливать, вытаскивать их оттуда, из пыли и темноты, приходилось в процессе долгих, изнурительных поисков. Собственно говоря, никакой нужды в этих предметах не было, даже напоминать они ни о чем не напоминали; они просто относились к обстановке, и Старик принимал это как должное. На письменном столе никогда не было беспорядка, однако предметы, которые там находились, все менее просились в руку и требовали все больше времени, прежде чем удавалось разместить их в том порядке, какой ему был необходим. В последнее время Старик исключительно много занимался выбором письменных принадлежностей, а также изучением следов, которые различные карандаши и ручки оставляли на обеих сторонах бумажного листа. Особенно притягивали его внимание свойства карандашей с грифелем разной степени твердости: потому, может быть, что он впервые за долгое время снова пользовался карандашами. От электронных устройств он совсем отказался — и даже совсем удалил их из комнаты. Даже перьевая авторучка казалась ему слишком претенциозной, и он избегал ею пользоваться; шариковая ручка тоже ему не нравилась: очень уж резкими, грубыми выглядели следы, которые она оставляла на бумаге. Едва ли не с ужасом разглядывал он бесцветные борозды на обратной стороне исчерканного шариковой ручкой листа: они были словно вспухшие следы плетки или розги на гладкой коже. Он открыл верхний левый ящик стола: тут он держал письменные принадлежности, которыми в это время не пользовался. Взгляд его сразу упал на блестящий, серебристый карандаш. Прежде он почти не пользовался карандашами, главным образом потому, что неумел их затачивать: или ломал грифель, или затачивал карандаш криво — так что результатом всегда был недоволен. Сейчас беспокоиться об этом не надо было: карандаш был заточен машинкой, и острый кончик его был безупречен. Старик вынул его, провел линию на чистом бумажном листе. И почувствовал себя так, словно внезапно нашел тропу, ведущую к дому. Грифель скользил по бумаге легко и бесшумно. Не врезался в нее, не сливался с линейками, а летел по поверхности, словно был ее продолжением. Не наносил знаки на бумагу, а словно извлекал их из нее. И хотя линия, оставляемая острием грифеля, выглядела однотонной, все-таки нельзя было с полной уверенностью сказать, усиливается или ослабевает ее яркость от начала к концу. С тех пор Старик пользовался исключительно карандашом. Особенно он заботился об острие; грифель вообще-то мало его интересовал, важны были движения руки с зажатым в ней карандашом, полет, размашистость линий. Неуверенность, с которой он садился за стол, скоро проходила, и если Старуха после завтрака мирно дремала в кухне или настолько погружалась в себя, что не замечала отсутствия Старика, — он проводил за письменным столом несколько спокойных часов, заполненных содержательной деятельностью… Правда, в то утро ему пришлось несколько раз прерваться. После завтрака Старуха быстро обнаружила, что Старика нет. Он слышал, как она, шаркая, бродит туда-сюда, бормоча что-то себе под нос, а может, обращается к нему; это, однако, не очень его беспокоило: из множества самых разных шумов и шорохов он всегда совершенно точно и почти бессознательно мог выделить те, на которые следовало обратить внимание. Тот привычный, мирный звуковой фон, который связан был со Старухой, не мешал ему, скорее даже успокаивал, ведь так он постоянно убеждался в том, что может без помех продолжать свое занятие. Однако Старуха вдруг принялась толкаться в неплотно прикрытую дверь, слабо, но упорно, и, в конце концов распахнув ее, появилась на пороге, голая снизу до пояса. Подойдя к сидящему за столом Старику, она встала рядом, привалившись голым животом к его плечу. Старик обернулся к ней, но не поднял головы, только ласково похлопал Старуху по ляжке. Сейчас нельзя, сказал он; Старуха постояла, глядя куда-то над головой Старика, потом покорно ушла назад, в кухню. Старик закончил прерванное дело и пошел следом за ней. Старуха сидела в кухне за пустым столом и тихонько плакала. Старик погладил ее по голове, одел, потом вернулся к письменному столу. Однако работа в тот день шла неважно: Старуха еще дважды наведывалась к нему, так что большая часть времени, предназначенного для разбора бумаг, ушла на непростое одевание. Старуха же, как в этом легко было убедиться, воспринимала церемонию с удовольствием, смеялась не переставая, прижималась к Старику головой, болтала всякую несуразицу и каждый раз, то есть трижды, требовала накормить ее завтраком. Потом вдруг — видимо, переутомившись — погрузилась в глубокий сон. Старик был уверен, что теперь-то он может провести в другой комнате даже больше времени, чем обычно; но на сей раз ему уже не захотелось возвращаться к письменному столу, и он остался радом с похрапывающей Старухой, оставив, будто по забывчивости, ладонь на ее руке.