а потому, разумеется, бесполезно надеяться, что… и тут женщина произнесла имя, которое, несомненно, было его, Старика, именем. Правда, с этим именем Старик не очень-то мог себя отождествить. А то, что следовало за произнесенным женщиной словом
что, его ни в малейшей мере не интересовало. Он тут же перебил женщину, сказав, что она, видимо, неправильно понимает ситуацию, это неправда, — и здесь он тоже вынужден был произнести имя и тем самым поневоле отождествил Старуху с именем, которое две женщины то и дело называли, — что она не может говорить. Потому что именно это ведь означает «не способна должным образом выражать свои мысли и желания». У него, например, никогда, ни на мгновение не возникает трудностей с тем, чтобы
должным образом понимать слова Старухи, и ему захотелось даже окликнуть, разбудить ее, чтобы она что-нибудь сказала этим двум глухим тетерям, пусть убедятся, что она вовсе не такая уж безмозглая. Конечно, Старик и сам догадывался, что в данный момент это невозможно, потому что Старуха
как раз в данный момент находится не в том состоянии, чтобы что-нибудь сказать им, что-нибудь такое, что соответствовало бы особенностям их мышления. Что скрывать, Старик иной раз и сам с трудом понимал Старуху, ибо она подчас говорила бессвязно и прерывисто; но, как это ни странно, даже самые бессвязные ее слова всегда производили на Старика впечатление логической, хотя и не всегда одинаково разборчивой, речи. Словно кто-то замкнул непрерывно звучащий голос в герметичную звуконепроницаемую камеру, дверь которой через произвольные промежутки времени то на краткое мгновение, то на несколько долгих минут открывается, потом закрывается вновь. Но зачем им, Старику со Старухой, и теперь общаться между собой так, словно они, усевшись у камина и скрупулезно соблюдая церемонии, разговаривают друг с другом, как участники какого-нибудь светского раута? Конечно, у него и в мыслях не было объяснять все это совершенно посторонним людям; да у него и возможности для этого не представилось, потому что одна из женщин, еще не закончив первую фразу, с ласковым выражением на лице обернулась к нему и сказала: «Хорошо, хорошо, папа», — и тут же отвернулась к другой женщине. Эпизод завершился в итоге хуже некуда: к величайшему возмущению Старика, женщины вели себя в квартире совершенно как дома, точно знали, что и где находится, решительно всем распоряжались, и закончилось дело перестановкой мебели. Вечером Старик вынужден был отвести Старуху к ее кровати, которая стояла на новом месте; у него просто не было выхода, потому что их двойную кровать разделили, а у него не хватало сил передвинуть кровати на прежнее место. Старуха, хотя большую часть дня провела в большой комнате и позже, окончательно проснувшись, тоже наблюдала за операцией по перестановке мебели, никак не показала, что заметила изменения. После изнурительного дня у Старика не осталось энергии, чтобы помогать Старухе в ванной, он лишь смотрел, как она слегка смочила себе лицо и руки, он и сам торопливо умылся по минимуму, и они отправились спать. Старуха послушно дала надеть на себя ночную рубашку — и вскоре захрапела, погрузившись в глубокий сон. Старик побрел к своей кровати, улегся и начал было размышлять, как бы вернуть комнате первоначальный вид, но тут же заснул. Ночью же он вдруг проснулся: в комнате словно бы что-то происходило, словно бы что-то падало на пол. Он открыл глаза и несколько мгновений прислушивался: может быть, эти мягкие, неясно чем грозящие, непонятного происхождения звуки явились из его сна? Он сел на кровати, опираясь на руки: теперь уже не было никаких сомнений, что звуки исходят откуда-то из окружающего пространства и все приближаются. Он стал искать очки, но шарил сначала не там, забыв, что кровать стоит по-другому. Наконец он нащупал их — и даже смог зажечь лампу. И тут увидел Старуху: с закрытыми глазами, качаясь, она брела к нему через комнату, правой рукой волоча за собой одеяло. Двигалась она все медленнее, так как ей приходилось тянуть за собой на шлейфе одеяла предметы, упавшие на него со стола и со стульев. Старик не в силах был ничего сказать: пересохшее со сна горло не могло издавать звуки. Он лишь глотал густую слюну, глядя, как Старуха, словно призрак, переправляется через комнату. Вскоре она добралась до Старика и медленно, боком, повалилась на кровать рядом с ним. Одеяло она по-прежнему не отпускала, пытаясь накрыться, но не могла с ним справиться из-за предметов, которые на нем лежали. Старик перегнулся через нее и, взявшись за край одеяла, натянул его на Старуху. Она, словно и не проснувшись, мирно посапывала рядом. С тех пор они долгое время так и спали, на одной кровати, потому что Старик не мог в одиночку передвинуть кровати на прежнее место. Однако их это не беспокоило: места обоим вполне хватало, так же как на прежней, двойной кровати.
Старик настороженно замер. Сквозняк, проникающий с двух сторон, еще не коснулся тела, однако нос уже чуял движение воздуха. Старик вскинул голову, пропуская сквозь чуткие ноздри воздух, поступающий с открытых пространств. Холодные запахи камня, обожженной глины, мертвого дерева, каменистой, песчаной почвы и крови. Тяжелые водяные капли равномерно падали на спину. Вбок он не мог сдвинуться; вперед ползти тоже было нельзя. Под ударами капель, что попадали в одну и ту же точку спины, пониже хребта, мокрая шерсть лучами ложилась по кругу. Старик напряг тело и потянулся вперед. Лишь голова и плечи сдвинулись в сторону открытого пространства, задняя же часть тела и ноги оставались свинцово-тяжелыми, неподвижными. Он огляделся. Руины закрывали обзор уже лишь наполовину. Слева и справа — темная, совершенно пустынная местность. Он посмотрел вперед: надо как-то пробраться на ту сторону, в укрытие, что находилось там, меж темных, бесформенных груд. Среди застывших, подвижных теней он видел зияющую черную пустоту — место, где безопасно и где есть пища. Он изо всех сил напряг мышцы груди, за ними все остальные мышцы, затем жилы, кожу — и выволок на дорогу все тело. Оно состояло как будто из двух отдельных частей. Одна — от живота и дальше, другая — от головы к спине. Эта, вторая, была сильной и цельной. Она тянула за собой совершенно неподвижную, непослушную заднюю часть. Рот Старика раздвинулся кверху, к ушам. Между узкими, растянутыми губами широкой желтой полосой проглянул оскал; между зубами, из глубины, откуда-то из желудка, вырывался мучительный хрип. Почва, в острых осколках камня и щебня, комья твердой, сухой земли царапали, резали, раздирали кожу голого живота. Нижняя часть тела лежала на земле, задние лапы бессильно вывернулись назад и тащились по ямам и рытвинам, словно ненужные тряпки. Передние лапы, дрожа от напряжения, мелкими судорожными рывками продвигались вперед. Шея судорожно выгнулась вверх, глазные яблоки рвались из глазниц; он скалил зубы и скулил. Капли, редкие, но увесистые, теперь осыпали все тело. Кожа на животе в нескольких местах лопнула, под ней узкими полосками сочилась сукровицей живая плоть. В раны попадал кварцевый песок с каменной крошкой. В паху ползали, кусая, впиваясь в кожу, какие-то насекомые. Старик по привычке дергал головой, тянулся назад, щелкал зубами, но паразитов достать не мог. Темные горы развалин, каменные осыпи уже вздымались над головой, взгляд, насколько позволял мрак, ощупывал лабиринт, угадывая в нем места, доступные для движения, фиксируя пятна упавшего света, отмечая надежные или обманчивые, опасные точки. Он проделал примерно две трети пути, когда почувствовал, что передние лапы его подломились. Напряженные мышцы, дрожа, поддерживали тело несколько секунд, потом он грудью рухнул на землю, а холка неуклюже завалилась вбок. Он прерывисто дышал, судорожно втягивая живот. Глаза выкатились; из раздвинутой пасти вывалился вбок и лег на землю язык. Однако, как только грудь коснулась почвы, сила вновь потекла в его жилы; зябкая сырая земля вытягивала из тела жар, а с ним — и слабость. Время от времени он вздергивал голову, поднимая нос к небу. Каждый раз он чуял одно: холодный, постепенно смешивающийся с влагой запах камня, обожженной глины, мертвого дерева, каменистой, песчаной почвы — и крови. Тело болело снизу и изнутри, болело непрекращающейся, тупой болью. Он кое-как перевалил заднюю часть туловища на брюхо, приподнял грудь и, вновь напрягши передние лапы, пополз через дорогу. Желудок жгло от голода, глотку палило жаждой; но он почти уже был в той яме, куда стремился, почти рядом с той плотью, неведомой и сладкой, что, разодранная и разможженная, проступала, чуть пузырясь, меж камней… Ворча, повизгивая, скалясь, Старик набросился на нее, мотая головой, рвал зубами, жадно вгрызался, лакал кровь. Голова его, опущенная к самой земле, ушла во впадину между лопатками, передняя часть хребта вздыбилась горбом, в то время как задняя распласталась по земле. В яме постепенно собиралась дождевая вода; чтобы напиться, ему нужно было всего лишь повернуть морду… Он явно переел: кровь в жилах стала густой, отяжелело сердце, мозг; голова его склонилась на камень, глаза закатились; еще мгновение — и он уснул с открытыми глазами, словно в обмороке… Проснулся Старик от собственного воя. Выл он громко и долго, пока голос его не соприкоснулся с сознанием; тогда он замолчал. За окнами светало. Он повернул голову: к счастью, Старуха не проснулась. Детали ее лица в синеватом брезжащем свете проступали из вмятин подушки.
