Воображенные сонеты - [49]

(1882)

На тосканской дороге (Зарисовка)

Стадо воловье бредет ввечеру

Без понуканья к еде и ночлегу,

Труженик с ношей идет ко двору,

И дребезжит у села по бугру

Чья-то телега.

На придорожной церквушке закат,

Словно прощаясь, рисует узоры;

Редкие путники мимо спешат,

Темными стали покосы и сад,

Синими горы.

Камни церковные исщерблены,

В щелях ростки резеды и левкоя;

Тихо, пустынно, и тени черны;

Только молитву шепнет у стены

Старец с клюкою.

Холод крадется в густой конопле,

Птицы на ветках уже замолчали,

Эхом унылым ползет по земле

Голос лягушек в густеющей мгле,

Полный печали.

Ночь забирает округу в полон,

Полог раскинув над пустошью дольной;

Кваканья терпкого трепетен стон,

С ним похоронный мешается звон,

Бой колокольный.

Отблеск нежданный от каменных плит —

Это священник идет со свечою,

Следом мужчины — у них возлежит

Гроб на плечах, что любовно накрыт

Пышной парчою.

Кто это, смертью избавлен от бед,

Там на носилках лежит бездыханен?

Кто так нарядно в дорогу одет,

В мир направляясь, где прошлого нет?

Просто крестьянин.

Будет положен крестьянами он

В землю, среди лебеды и крапивы —

С нею он тяжкой страдой породнен,

И пестрина похоронных пелен

Неприхотлива.

Мимо проходит мерцанье свечи

И угасает, подобно огарку;

А наверху, в наступившей ночи,

Звездный огонь рассыпает лучи

Густо и ярко.

Звон колокольный плывет под луной,

Медленно тает на дальней опушке;

Сонный простор напоен тишиной,

Не умолкают в прохладе ночной

Только лягушки.

Мандолина Год 1559

Присядьте здесь, отец.

Я бредил? Боль терзает головная,

Душевные не заживают раны.

Я изможден вконец —

Три месяца уже я сна не знаю.

Вот-вот понтифик стены Ватикана

Покинет, и прошу иметь в виду,

Что я его тиару обрету.

Отец, вам слышен звук,

Как будто бы играет мандолина?

Не слышите? Ну, и неважно, право.

Будь проклят мой недуг!

Сменить Карафу — вот моя судьбина;

Я буду избран волею конклава!

Ужели все старания, Господь,

Погубит эта немощная плоть!

Три месяца назад

Здоровьем крепче не было прелата,

Чем я. А ныне гнусь под страшной схимой!

Всё этот жуткий взгляд…

Ах, вам не виден супостат проклятый,

Но рядом он всегда — неуловимый,

Невидимый, он жизнь мою крадет,

Упрямо приближая мой исход.

Сошел ли я с ума?

Нет-нет. Смертельно я устал от бдений.

И шаг за шагом близится геенна.

Страшней ночная тьма

В отсутствие блаженных сновидений,

Чем голод или яд, палящий вены.

И ныне я ослаб, изнеможен,

Мечтая об одном — увидеть сон.

О сон, о сон святой!

Нет ничего прекрасней для изгоя,

Но ты пуглив, бежишь звонка и слова;

С вечернею звездой

Приди ко мне, лаская и покоя,

Я не желаю ничего другого:

Своим лобзаньем запечатай гроб,

Но хочет враг, чтоб я без сна усоп.

Отец, внемлите мне:

Я отнял жизнь его, и он из мести

Теперь ворует сны мои ночами.

На медленном огне

Я б долго жег его, скажу по чести,

Сдирая кожу острыми клещами,

И сотней пыток мучить был бы рад,

Воображеньем ужасая ад.

Племянницу свою,

Чье Клаудия имя, дочерь вдовью,

В опеку принял я охотно, ибо

Расчета не таю,

Но движимый отеческой любовью,

В мужья ей прочил герцога Филиппа —

Он знатен, уважаем всей страной;

Она красива и с тугой мошной.

Поверьте мне, отец:

Я радостно следил, как расцветала

Ее краса, отрадою объятый;

Так по ночам скупец

Считает деньги в глубине подвала,

Не в силах взора отвести от злата.

И согласились вскоре чернь и знать:

Она достойна герцогиней стать.

Но с возрастом она

Уединяться стала, брови хмуря;

Слезами очи полнились сокольи;

Мятежности полна,

Повиновалась девичьей натуре,

Упрямо проявляла своеволье —

Созрела, но согласия на брак

С Филиппом не давала мне никак.

Воды, глоток воды!

В мозгу моем от давки мыслей тесно,

И путается речь; о, скоро, знаю,

Окончатся труды,

Но я достоин милости небесной,

Мне в том порукой маета земная.

О чем бишь я? Опять теряю нить

И все-таки хочу договорить.

Мой разум воспален,

Но помню: посещал мой дом тогдашний

Бастард, прозваньем Ганнибал Петрони,

И мне казалось — он

Завел с моей племянницею шашни.

Неглупый и талантливый тихоня,

Он был противен мне, и — видит Бог! —

Я с ненавистью справиться не мог.

Ах, как же он играл

На мандолине! Сильные запястья

И гибкость пальцев! Он с таким уменьем

Любые ноты брал!

Никак не мог я слушать без участья,

Как из-под плектра с мукой и томленьем

Струится песня под рукой его!

И всех пленяло это волшебство.

О, пенье парных струн!

О, мандолины колдовские чары,

Несущей звуки Божьего глагола!

Хоть я давно не юн,

Но не сравнимы с нею ни гитара,

Ни арфа легендарного Эола —

Они ничем не радуют меня,

То брякая, то комаром звеня.

Он часто приходил

Под окнами играть в ночи июня,

Когда всё спит, и звуки серенады

Взлетали до перил,

Искусно сердце девичье гарпуня;

А я, кидая яростные взгляды,

Шагал, не смея отойти ко сну,

И проклинал и песню, и луну.

Вновь в памяти провал,

Погибель подступила слишком близко…

Еще питья! Ко мне, воспоминанья!

Однажды я узнал,

Что парочка вступила в переписку,

Потом сумел перехватить посланья.

Всё шло с благими планами вразрез.

Я пожелал, чтоб юноша исчез.

Не стоя за ценой,

Легко сыскать у нас кинжал булатный,

А Тибр потом охотно примет тело.

От склонности дурной

Я остерег безумца двоекратно —

Впустую, ибо дерзость в нем кипела.

Что ж, отдал я приказ наемным псам.

Он в участи своей повинен сам.