Речь была в кармане моего платья, и хотя я не собиралась читать с листа, наличие текста заставляло меня волноваться чуть меньше.
Я знала, как вести себя перед микрофоном и удержалась от вздоха, который разнесся бы на всю площадь. Я закрыла глаза, и все кануло во тьму, а потом открыла, и взгляды моих людей показались мне еще более отчаянными.
Я сказала:
— Мой любимый народ и мои прекрасные преторианцы. Мы воевали бок о бок и не покинем друг друга в горе, которое постигло нас. Война проиграна, и сильный с достоинством принимает условия победителя. Мы сделали все, что могли сделать. Мы сделали даже больше. Однажды колесо истории может повернуться иначе, но не сейчас. Давайте проявим смелость — смелость в том, чтобы посмотреть в глаза правде. Давайте проявим достоинство — достоинство с которым проигрывают сильные люди. И, мой народ, давайте проявим смирение — смирение перед тем, что уготовил для нас наш бог. Мы можем служить ему своим милосердием к сердцам наших павших, которые не хотели бы, чтобы Империя лишилась последних капель своей благородной крови. Мы можем служить ему достойным отношением к нашим победителям, показавшим себя достойными воинами и гуманными людьми. Мы можем служить ему гордостью, которую сохраним, если сбережем наш народ. Моя сестра сберегла достоинство Империи и императорской семьи, а я хочу сберечь Империю, и если для этого нам с вами нужно признать иные народы, я сделаю это. Помогите мне сохранить нашу гордость и наше достоинство. Я уважаю ваши стремления, я уважаю ваше желание защитить свою землю, но куда важнее защита ваших семей и близких. Нам не угрожает опасность. Будем стойкими и будем сильными в эти тяжелые времена.
Я чувствовала себя коллаборационисткой, императрицей-предательницей, но мои слова воспринимались с большим пониманием, чем я боялась. Вместо аплодисментов и звериных взвизгов, мой народ и большая часть преторианцев вскинули руки в традиционном императорском приветствии. Я почувствовала себя окрыленной. Я вдруг поняла, что я могу дать им надежду.
Что я не могу вести войну, но я могу помочь им жить в мире. Могу сделать их жизнь хоть немного лучше. Я приложила руку к сердцу, с достоинством принимая их приветствия.
Они признали меня. Они хотели, чтобы я помогла им. И мне хотелось им помочь. Я чувствовала единение с толпой, и никогда прежде я не хотела быть такой сильной, как сейчас. Ради этих людей я должна была научиться — нет, не править, Аэций не уступит мне этого, но защищать их перед ним.
Я пребывала в странной, не свойственной мне эйфории из которой меня вывел взгляд одного из юношей. У него было надменное лицо с острыми скулами и изумительно дорогая одежда. Он смотрел прямо на меня, его взгляд был насмешливым и проникающим. Я не знаю, почему именно он так привлек меня. Может быть, потому что остальные принцепсы восприняли меня хорошо. Этот взгляд еще долго не выходил у меня из головы.
Так что я была почти рада, когда Аэций дернул меня за руку. Я и забыла, что он держал меня, пока говорила с моим народом.
— Народы Империи, я хочу провозгласить, что только вместе мы сможем жить дальше. И в подтверждение моих слов, я сочетался браком с императрицей Октавией.
Я верила, мой народ знает, что так надо, и я кивнула.
— Так и есть. Я и Аэций будем править рука об руку.
И в этот момент он поцеловал меня, и я задохнулась от отвращения и нахлынувшего страха, хотя, конечно, он не мог сделать мне больно у всех на глазах. Я не думала, что он поступит так. У нас, принцепсов, не принято было целовать на людях невесту и даже жену. Видимо, у варваров было обычным делом ласкать женщину на людях, и это было отвратительно и, кажется, шокировало мой народ больше, чем объявление о нашей свадьбе.
Карболово-кровавый запах, от него исходящий достиг своего крещендо. Я терпела прикосновения его губ и чувствовала здесь, посреди площади, полной людей, что он желает меня, и в этом было поразительное и варварское бесстыдство.
Когда он отстранился, мы посмотрели друг на друга, и я впервые выдержала его взгляд.
О, мой милый, я никогда не была смелой. Я всего боюсь, и то, что все-таки не вызывает у меня ужаса, вызывает волнение. Ты бы никогда не пожелал меня, если бы знал ее. Поверь мне, не было никого на свете прекраснее нее, когда она бросала вызов самому мирозданию.
В этом она была на тебя похожа. В тебе нет ее безрассудной смелости, ты многого не понимаешь. Она понимала все, но никогда не отступала.
Послушай, в тот день я смотрела нее, взлетавшую вверх над тем, что казалось мне пропастью. Кто-то из девочек, еще до нас, умудрился забраться на самую вершину огромного дуба, росшего на краю оврага, и закрепить на нем тарзанку. Веревка была старая, хоть и крепкая, так что почти никто из девочек не решался летать на этой ненадежной конструкции.
Овраг был глубокий, усыпанный листьями, осень была в самом разгаре, красные и золотые волны от ветра расходились внизу, готовые поглотить сестру.
Она гибко, картинно отклонялась назад, наверное, представляла себя гимнасткой. Ее ноги тесно, со страстью обхватывали тарзанку, а волосы хлестали ее по спине, когда сестра замирала в самой высокой точке.
