Вольтер - [56]

Что же касается самой маркизы дю Шатле, она не столько по возрасту, обозначенному в церковной книге, сколько по возрасту интеллектуальному принадлежала к предшествующему поколению. В ней математик и естествоиспытатель совмещался с метафизиком.

Занимаясь точными науками под руководством Мопертюи, Клеро и их коллег, Эмилия изучала Лейбница под ферулой его верного последователя, ученика известного математика Вольфа — Самуэля Кенига. Последний даже два года прожил в Сире.

Вольтер в «Мемуарах», может быть не без иронии, называет его «знаменитым Кенигом». А о визитах ньютонианца Пьера Луи Моро де Мопертюи — пора дать и его христианское имя — и базельского профессора, автора замечательных работ по интегральному и дифференциальному исчислениям Иоганна Бернулли и других ученых говорит: «Они приезжали пофилософствовать в наше убежище». Отсюда и у Рене Помо — «философы Сире».

Вольтер, будучи с Кенигом в хороших отношениях, без должного успеха сопротивлялся его влиянию на маркизу. Зато отомстил своему противнику потом, изобразив его в Панглоссе. Излюбленное изречение этого, знаменитого персонажа «Кандида» — «Все к лучшему в этом лучшем из миров» — точно выражало основную доктрину оптимистической философии Лейбница, и прототип Панглосса не мог ее не твердить.

Но Кениг Кенигом, а лейбницевский оптимизм продолжал быть несовместим с изучением исторических фактов и историческим мышлением. Недостаточно сказать, что маркиза не любила историю, — она историю презирала. Заперла «Век Людовика XIV», скорее всего, не из одной боязни за Вольтера, но и из неприязни к самому предмету.

Однако все равно не могла помешать ему служить музе истории — Клио.

И «Веком Людовика XIV», и особенно «Опытом о нравах…» Вольтер противопоставил отвлеченному разуму Лейбница конкретную реальность истории и историческое мышление, хотя и очень еще относительное — XVIII век! Он проецировал на прошлое человечества философию Локка, но шел и дальше и доказывал своим оппонентам, среди них была и Эмилия, что у человечества нет и не может быть иного существования, кроме исторического.

Сами математика и метафизика могли появиться лишь в те эпохи, когда для этого существовали необходимые условия.

Диапазон Вольтера как историка все расширялся и расширялся. Уже в авторском предисловии к «Веку Людовика XIV», напечатанном в конфискованном томе, вместе с двумя главами книги он кидает философский взгляд на мировую историю. На всем протяжении существования человечества насчитывает четыре великих века, управляемых великими суверенами, четыре века процветания и любезности, когда общественный порядок характеризовали прогресс разума, развитие искусств. Назову их. Это эпохи Перикла, Августа, Медичи и Людовика XIV.

Но в «Опыте» Вольтер пойдет гораздо дальше этого первого наброска своей философии истории в предисловии. И главное, круг одного века Людовика XIV, хотя автор и считает его великим веком, уже узок для него. Его заботит теперь «всеобщая обширность».

Неверно было бы, однако, думать, что и прежде он всеобщей обширностью не интересовался. За последние десять лет с успехом прошли трагедии, в которых он обращался к сюжетам из истории разных времен и народов. «Заира» (1732) — Иерусалим крестоносцев, «Аделаида Дюгеклен» (1734) — сюжет из истории Франции, «Альзира» (1736) — Америка конквистадоров, «Фанатизм, или Магомет-пророк» (1740) — Восток эпохи главного героя. Философская сказка «Задиг» — тоже напоминает о мусульманстве и перекликается с «Опытом».

Это не говоря уже о сочинениях более ранних: «Эдипе» — Древняя Греция, «Генриаде» — Франция и Англия XVI–XVII столетий, «Карле XII» — история самая близкая, об «Орлеанской девственнице».

Но всеобщая обширность особенно заинтересовала Вольтера, когда на историческую сцену вышел новый главный персонаж: в 1740-м кронпринц стал прусским королем, и мы уже знаем, какие надежды на его правление возлагали передовые умы Европы и прежде всего сам учитель нового суверена.

Словом, «Опыт о нравах и духе народов» Вольтер начал писать не для одной Эмилии, но и для ее соперника Фридриха II, чтобы расширить круг его идей, дать модели управления миром в прошлом одному из тех, кто претендовал едва ли не на первое место среди управлявших миром в настоящем.

Вместо того чтобы признавать наш мир лучшим из миров, необходимо его переделать. А для того чтобы переделать, нужно изучить, каким он был на протяжении веков и тысячелетий. И наоборот — книга должна была убедить в том, что мир необходимо переделать.

Как историку Вольтеру прежде всего нужно было, реабилитируя факты, пробиться сквозь необозримый хаос их, оставленный предыдущим веком, прозванным «веком Эрудиции».

Маркиза дю Шатле имела немало оснований презирать историю, такую, какой она была до Вольтера. «Я никогда не могла окончить, — говорила она, — ни одной истории новых народов. Я встречаю в ней лишь путаницу событий, множество мелких фактов, без последовательности и связи, тысячу битв, которые ничего не решают… Я отказываюсь от этого изучения, столь же сухого, сколь обширного, оно утомляет ум, не просвещая его».