Вольтер - [55]

— Вот именно то, чего я от вас хотел, мадемуазель, — сказал Вольтер и поклонился исполнительнице.

Возможно, это только анекдот, заимствованный из биографии знаменитой французской актрисы начала XIX века, Марс. А может быть, то же самое повторилось дважды. Во всяком случае, если это и придумано, придумано хорошо. Игре Дюмениль — Меропы трагедия в значительной мере была обязана своим огромным успехом.

Премьера этого спектакля на парижской сцене 20 февраля 1743 года собрала такую же изысканную публику, как «Магомет».

Триумф же был еще больше. Слез, а они (вспомним цитату из «Поэтического искусства») служили в XVIII столетии, как и в XVII, мерилом успеха, пролилось не меньше, чем на представлениях «Заиры». Без излишней скромности Вольтер спрашивает в одном из писем той поры: «Что Вы скажете о пьесе, в которой актриса заставляет плакать весь партер все пять актов?»

Вот доказательство того, что небывалый успех премьеры «Меропы» превзошел даже успех «Заиры». Публика стала вызывать автора. Тогда это еще не было принято. Он появился в ложе одной из своих приятельниц. Неистовствуя от восторга, зрители не успокоились и на этом. Они потребовали, чтобы его тут же поцеловала, по одной версии — молодая невестка хозяйки ложи, герцогиня де Виллар, по другой — тоже молодая и красивая герцогиня Люксембургская. Так или иначе, автор трагедии удостоился поцелуя молодой и знатной, прекрасной дамы.

Это было еще до следующей поездки Вольтера с тайным дипломатическим поручением к прусскому королю. Фридрих II не был на парижской премьере. Но, прочитав трагедию, прислал автору самый восторженный отзыв: «Вы один в мире способны создать такое совершенство, как «Меропа».

Между тем, если отвлечься от традиционных суждений о трагедии, где якобы все внимание сосредоточено лишь на материнской любви, и прочесть ее свежими глазами, нетрудно заметить, какое большое место в «Меропе» занимают прогрессивные демократические речи Полифонта, противоречащие его поступкам, его сущности. Не Фридрих ли, так мягко стеливший, когда был еще наследником престола и в начале своего царствования, и так изменившийся потом, не отказавшись от прежней фразеологии, был пусть и преобразованным, но прототипом Полифонта?!

* * *

Можно счесть эти четыре года Вольтера, как и еще три, о которых речь пойдет в соответствующей главе, зигзагом. Но нельзя забывать, что в то же время, когда он пользовался или стремился пользоваться милостью двух королей, он заботился о благе двух государств, двух народов, писал «Орлеанскую девственницу», «Опыт о нравах и духе народов», «Меропу».

ГЛАВА 4 ИСТОРИЯ САМОЙ ИСТОРИИ

Но Вольтер не был бы Вольтером, если бы, удачно или неудачно выполняя дипломатические миссии, предаваясь развлечениям, колеблясь в выборе между Фридрихом II и маркизой Эмилией дю Шатле, пожиная лавры вперемежку с гонениями, не отдавал бы гораздо больше ума и души предметам, несравненно более важным для него и человечества.

Это может прозвучать парадоксально, но Вольтер занялся всеобщей историей для Эмилии, хотя, конечно, не для нее одной. Его поражало, как можно не любить историю. Маркиза не любила. Чтобы доказать своей подруге пользу истории и заставить ее полюбить, Вольтер, еще не закончив «Века Людовика XIV», сочинения тоже исторического, принялся за «Опыт о нравах и духе народов». Тот же Рене Помо, чей афоризм о палках лакеев де Роана и «главной книге века» приведен выше, заметил: «Мелкие мотивы, как всегда, переплетаются с великими идеями».

И он же определил связь «Опыта» с борьбой идей, которая велась в сирейском замке и брюссельском доме супругов дю Шатле и являлась частью борьбы несравненно большей. «Книга родилась среди философов Сире из репризы к диалогу между Лейбницем и Локком, продолжавшемуся на протяжении всего века».

Семья умов Франции XVIII столетия пренебрегала науками неповторяющихся фактов — такими, как история. Истинные картезианцы (напоминаю, так называли последователей Декарта) отказывали истории в рациональности. Презирая исторические изыскания, они предпочитали даже не рассматривать, а перекраивать историю априорно, исходя из своих отвлеченных построений.

Но не они одни так относились к истории и к фактам. Когда Жан-Жак Руссо расследовал происхождение неравенства, он начал с заявления «Откажемся от фактов!». Последующие его выводы из этого вытекали. Дени Дидро тоже не был историком. Сперва ему мешал избыток воображения, он не изучал и воспроизводил факты, а создавал примеры, чтобы подкрепить свою идею. Затем же, придя к детерминированной философии, плохо приспосабливался к причудам событий, не всегда легко укладывающимся в закономерность и причинную связь.

Но как редактор «Энциклопедии» Дидро, к его чести, не отвергал ни истории, ни историографии. И знаменательно, что этот отдел «Словаря» поручили Вольтеру. Последний написал для «Энциклопедии» статьи «История» и «Историография». Уделил истории большое внимание и в своем портативном «Философском словаре».

Но я уже забежала вперед. Руссо на восемнадцать, Дидро на девятнадцать лет моложе Вольтера. Правда, оба заявили о себе уже в 40-х годах, когда еще продолжался его сирейский период. «Энциклопедия» начала выходить лишь в 1751-м. Вольтер тогда уже два года как навсегда покинул Сире: в 1749-м умерла божественная Эмилия.