Вольтер - [147]

Сама она раскрыла свою «философию» в письме Ваньеру, уже из Парижа, 22 июня 1768 года, кстати, так и не научившись правильно писать его фамилию: «Все наши размышления о жизни сводятся к тому, что нужно ее прожить приятно и ни от чего не огорчаться». Она и не огорчалась. Огорчался Вольтер.

Еще раньше Вольтер открыл эту истинную причину их разлуки в письме от 4 апреля д’Аржанталю много полнее: «Я убежден, что секрет желаний, которые у нее появлялись время от времени (уехать в Париж. — А. А.), — естественная неприязнь к деревенской тишине, которая не может быть преодолена иначе, чем большим стечением гостей, празднествами, роскошью… Но этот шум уже не по моим годам, слабому здоровью…»

Действительно, после отъезда мадам Дени и ее спутников Вольтер резко изменил свой образ жизни. Сократил часть прислуги, уменьшил расходы, и, главное, его дом перестал быть открытым.

Но эта резкая перемена произошла отнюдь не оттого, что возраст и болезни заставляли его предпочитать тишину шуму. «Постоялым двором Европы» Ферне был до сих пор, потому что сам Вольтер любил гостей и не мог без них жить в своем уединении. После возвращения мадам замок снова им стал.

Но без женщины, обожаемой, несмотря на все недостатки, самая жизнь в Ферне потеряла для больного старика всякий смысл, и он даже решил продать любимое имение. Уже 6 марта 1768-го, не любя ничего откладывать, писал Якобу Троншену: «Земли Ферне к Вашим услугам, дом Расль, Эрмитаж, другие здания, которые я построил, замок, мебель… Все это предоставляется в полное Ваше распоряжение. Боюсь, чтобы цена не показалась Вам слишком высокой…»

В тот же день он предлагает Якобу Троншену половину заплатить наличными, половину — пожизненной рентой. «Я прошу сто тысяч экю… Вся же сумма вряд ли достигнет двухсот пятидесяти тысяч ливров…» — намек на то, что он долго не проживет. И тут же не может удержаться от жалобы, что «желал бы быть более счастливым».

Не переставая в своем горе быть деловым человеком, предлагает и самой мадам Дени приобрести формально принадлежащее ей наполовину имение. Хотя неизвестно, чего тут больше — деловитости или великодушия: ведь иных денег, кроме тех, которые Вольтер давал и продолжает давать Мари Луизе, у нее нет…

Зато она, не желая связывать себя с Ферне, в то же время боится, как бы дядя не продешевил при продаже его Троншену. Вольтер же еще и должен уговаривать мадам Дени в письме от 22 марта, что Якоб больше не предложит, а этой суммы, бесспорно, хватит, чтобы мадам могла приобрести роскошную модную мебель для своего парижского дома…

Тогда Мари Луиза делает хорошую мину при плохой игре и 3 апреля пишет Габриелю Крамеру: «Мой дядя пропадет, если продаст Ферне, и я окажусь виновата в его последнем разочаровании».

После ее протестов против продажи имения, полученных Вольтером через Дамилавиля 25 марта и в тот же день, когда она играла благородную роль перед Крамером, дядя известил племянницу, что не продаст Ферне никому, кроме адвоката Христина… Но окончательно от своего намерения еще не отказался.

Напоминая в эти тяжелые дни толстовского Карла Ивановича, который душевную обиду хотел возместить уплатой за бумагу и клей, Вольтер тоже мог показаться расчетливым. Но ведь и деньги, вырученные бы за Ферне, он ассигновал на парижскую обстановку мадам Дени. И главное, мнимая расчетливость лишь прикрывала отчаяние, в которое его повергали ее письма. Слова об отчаянии даже продиктованы Ваньеру: не было сил написать самому. В том же письме Вольтер великодушно отделяет доброту ее сердца от того, что выходит из-под ее пера. Конечно, это лишь иллюзия. Другое письмо, на восьми страницах, где речь словно бы идет о домашних делах, полно жалоб на его горькую судьбу и жестокое обращение с ним племянницы в последние дни ее жизни в Ферне. Нетрудно заключить, кто был страдающим лицом в этой истории и кому чего стоила разлука.

Однако проект продать имение, оставить колонию — дело его жизни — оставлен.

Несмотря ни на что, Вольтер остался Вольтером. Очень любопытен обмен письмами между ним и мадам дю Деффан в апреле того же 1768 года. «Верно, верно, — писала она, — у меня к Вам еще много вопросов, помимо тех, есть ли душа у блох, движения материи, Комической оперы и даже отъезда мадам Дени. Но мое любопытство никогда не распространяется на вещи необъяснимые или на те, которые не зависят от каприза. Вы меня уверяли сперва насчет мадам Дени, сегодня — насчет шума при дворе и того, чему я никак не могу поверить, — что Вы исповедались».

Через восемь дней, 18 апреля, Вольтер ответил своей приятельнице: «Вы захотели, мадам, чтобы я открыл Вам свое старое сердце в части любовных дел. Я — в возрасте, когда ни одна страсть, ни какая-либо иная причина не могут помешать мне выполнять мой долг… Я не думал, что вещь, столь естественная и столь простая, может поднять и меньший шум, чем подняла… Но нужно отражать все…»

О каком долге, каком шуме и какой исповеди идет речь в этих письмах?

Все касается той же борьбы с Гадиной, принимавшей у шутника и остроумца Вольтера порой весьма причудливые формы. При его ненависти к религии он бывал порой достаточно снисходителен к духовным лицам. Не только держал у себя в Ферне целых тринадцать лет экс-иезуита, отца Адама, говоря, что это отнюдь не лучший человек на свете, если не считать того, что с ним можно сражаться в шахматы, единственную признаваемую Вольтером игру, но и способствовал, чтобы доходы пастыря росли.