Волшебная сказка Нью-Йорка - [58]

Окно гастронома. Икра и сыр. Радости, которыми одарила меня Фанни. В первые из часов совершеннейшего покоя, выпавших мне в этом новом мире. Осторожно, мимо проходит мужчина с собакой. Эту породу я знаю с детства. Вот такая же наскочила на моего пса, когда он еще был щенком, и укусила его. А грязный гад, ее хозяин, смеялся.

Кристиан отступает в дверной проем. Желая получше разглядеть мужчину в сером фланелевом костюме легкоатлета и кудрявого голубоватой масти пса на фасонисто изукрашенном кожаном поводке. Ждет, когда можно будет перейти через улицу. Сидящая в машине женщина включает зажигание. Машина, взрыкнув, оживает, приходит в движение. С треском корежит другую машину, стоящую впереди, отлетает назад, и на полном газу врезается в третью, стоящую сзади. Отступаю поглубже в дверной проем. Как всякий добропорядочный житель Нью-Йорка. Мужчина с голубоватой кудрявой собакой грозит женщине кулаком. Через окно осыпает ее ругательствами. Водительша уже ошалела от страха. Всем своим видом безмолвно молит о помощи. Мужчина орет, воздевая руки, и вместе с собакой подбегает к капоту разбитой первой машины как раз в тот миг, когда женщина снова ударяет по ней, бросив свою вперед так, что покрышки с визгом скребут по асфальту, оставляя дымящийся след. Светло-зеленое пустое авто срывается с места и переезжает мужчину в сером костюме вместе с голубоватым псом. Оба лежат, каждый в своей луже крови. После того как завершается буйство самодвижущихся экипажей. Прибывают пожарные машины, скорая помощь, полиция. Группа крепких граждан приподнимает автомобиль. Врач покачивает головой над трупами человека и собаки. Угодивших в пасть безалаберной справедливости. Через несколько месяцев оба достались бы Кларенсу. Всего-то через улицу перетащить. И лежали бы хозяин с питомцем в общем гробу.

День внезапно становится хмурым. Ступай, отмутузь как следует грушу, впивая атлетические ароматы Спортивного клуба. Адмирал попукивает, отрабатывая крученый хук левой, повергающий противника в прострацию. Обильно намылившись, смываю под душем желтовато-белую пену и выпиваю стакан пива. И вновь на восток. Среди мужчин и женщин в золоте и мехах. Спускаюсь в подземку на Лексингтон-авеню. Давка, час пик, безмолвные утомленные лица. Обдающие друг друга дыханием. Чья-то рука пытается расстегнуть мне ширинку. Преуспев, залезает пальцами под крайнюю плоть. И остается там до самого Бронкса, а я даже не знаю, кому мне заехать в морду. За аренду моих причиндалов без согласия владельца.

Последняя платформа, с которой открывается вид на леса и на поле для гольфа. Спускаюсь по смутно различимым железным ступенькам и встаю в хвост людей, ждущих автобуса. Лицо. Два синих глаза. Девушка, сидевшая в школе передо мной. Любил ее. Целых два месяца. Предавался соблазнительным помыслам, что стоит-де мне захотеть, и она станет моей девчонкой. Но дальше улыбок дело у нас не пошло. Теперь она отделена от меня девятью годами.

Кристиан дергает за шнур, останавливая автобус. На ближайшем углу расположены большая заправочная станция и бар. Площадки для метания подков и игры в шафлборд за деревьями. Четвертого июля здесь завершались парады. Брал с собой младшего брата, покупал ему мороженое. Вон туда, по обсаженной деревьями улице. Вдоль домов, в которых жили мои друзья. Вот здесь я и рос в невиданной невинности. Крохотная душонка, такая прекрасная, полная такого страха. Запуганная большими, подлыми образинами. Никогда не забуду. Отважных мальчиков, они были старше меня. И они сказали хулиганам, не принимавшим меня играть в лапту и в хоккей, что они им морды набьют. Одарили меня надеждой, единственной какая когда-либо была у меня. Таскаемого от одних приемных родителей к другим и обратно. Живущего в ожидании руки, которая вцепится в меня и опять потащит куда-то. Вместе с плачущим младшим братом. Согревать новые холодные сердца и чужие постели. К людям, которые требовали, чтобы я называл их дядей и тетей. А сами относились ко мне, как к приблудной кошке.

Все те же синевато-серые тротуары. Исшарканные бродягами-безработными. На этом углу в цементе выдавлено имя моего лучшего друга. Все, что от него осталось. После одного Рождества, после месяца жутких морозов. Сообщили по телефону, что он погиб. Я пошел в церковь и сидел там внизу, у дальней стены, среди пения и благовоний. Думал о лете, о кленовых листьях. Как они разрастаются, обращая улицы в туннели. И если ты умираешь, то поднимаешься в небо, туда, где аэропланы и только два цвета, белый и синий. А тут все золотое и красное. Его пришлось еще везти сюда из Флориды, где месяцами сияет солнце. Где большие жуки шмякаются об оконные стекла, и поля для гольфа покрыты мягкой травой. Одной одинокой ночью его погрузили в идущий на север поезд, завернув перед этим во флаг. Укрывший его холодное, белокожее, улыбающееся лицо. Те же синеватые тротуары, что и сейчас, покрывали тогда здешнюю твердую, словно камень землю. Но выбоины, оставленные детьми, уже поистерлись. Мальчишками мы оба ходили в католический храм. Прислуживали при алтаре, стараясь душой прикоснуться к Богу. По субботам воровали вишни и яблоки. А по воскресеньям поклонялись духу святому. Проводили ночи на реках, в лунном свете скользили по озерам на лыжах. И каждое лето, барахтаясь в волнах, чернели под солнцем. Поезд шел по плоской, лежащей на уровне моря земле, подбираясь к Вирджинии со стороны Эмпории. По темно-зеленым холмам Мэриленда. К Ньюарку, где за болотами тебя облепляют в ночи крохотные белые мерцающие существа, и когда ты въезжаешь в бесконечный туннель, тебе разрывает уши грохот реки, и вылезая на свет, ты, наконец, останавливаешься у длинной платформы. На которую его выкатили из поезда и опять закатили, но уже в грузовик со стоящим рядом солдатом. Свет печален, ярок флаг. Здесь его встречают. Чтобы снова везти на север, в Бронкс. В последний месяц войны. Столько лет прошло. Леса, по которым мы играли в охотников, стреляли белок и ловили за хвост змей. Привязали к дубу качели, высоко, я так и не решился их испытать. Все тогда покрывала зелень, залитая сочным солнцем. Ночи напролет мы болтали с подружками, прислонясь к чьей-то ограде. Вымыв уши, и доведя до здорового блеска лица, волосы и ботинки. Ехали в какой-нибудь бар и, приехав, говорили, привет, надо же, где повстречались, вот здорово. Играли в игры, в которых душа уходит в кончики пальцев. А во время войны он уехал туда, где нет деревьев, где люди живут, попирая других, и так все и тянется, пока не кончится коридором, полным серого кафеля и гула чужих шагов в тишине. В печальный и тягостный день. Я проехал по авеню под грохочущей эстакадой железной дороги. И остановился в мрачном и сером проулке. Спросил человека в дверях, он тихо ответил, лейтенант выставлен для прощания в седьмом покое, по коридору направо. Имя на черной табличке, в которую вдвигаются белые буквы, потом выдвигаются, вдвигаются новые и так далее. Обменялся кивками и рукопожатиями с другими друзьями. Некоторые улыбались, прищурясь, и говорили, хорошо, что ты здесь. Опустился у гроба на колени, помолиться. Первыми умирают те, у кого самые чистые души. Хотя и он как-то раз двинул меня по зубам, на которых у меня скрепы стояли, и раздавил мою модель самолета. И еще я любил его сестру. Он лежал под стеклом, туда я заглядывать не хотел. На следующее утро отслужили мессу, и гроб вместе с людьми выплыл на жуткий холод. И череда черных машин потянулась снова на север, к кладбищу, которое здесь называют вратами рая. Я ехал в последней машине, с его подружками, шмыгавшими заложенными носами. Съезд с шоссе, дорога, ведущая в горы мимо лотка с горячими сосисками, последние золотые листья болтаются на деревьях, белые снежные островки, разбросанные по лесу. Зеленая палатка, рулон искусственного дерна, развернутый в грязи. За надгробиями могильщики натягивают шапки и куртки, серая толпа европейских работяг, ладони мирно свисают поверх гладкого коверкота. Выстраиваются солдаты, что-то вдруг трескается в небе, смертоносный звук прокатывается по долине и возвращается, отразившись от дальних холмов. Я стоял за людскими спинами и даже не видел, как его опустили в землю. Подружки его плакали, одна закричала, ее пришлось придержать, и она осела на землю, утонув нейлоновыми коленками в грязи, и все мы стали молиться и повторять про себя.