Вольный каменщик - [11]

В последней дремоте Егор Егорович, вытянувшись в постели, чувствовал себя мужской колонной храма, и рядом с ним была колонна женская. Потолок спальни завершал и соединял их архитравом, и эта естественная триада погрузилась во мрак ночи и небытия.

Два мира

Что общего между Егором Тетёхиным, одним из служащих конторы Кашет, и Гермием Трижды Величайшим, сыном Озириса и Изиды, открывшим все науки?

Вот он сидит, великий Трисмегистос, голова его увенчана коронованной чалмой с коническим верхом, в правой руке циркуль, в левой глобус; вдали на скале распростёр крылья царственный орёл. И рядом, за малым письменным столиком, Егор Егорович с трубкой в зубах, и в трубке смесь капораля со сладким леваном, — а перед ним загадочная малопонятная книга.

«То, что внизу, как то, что вверху, и то, что вверху, как то, что внизу, для того, чтобы совершить чудеса Одного и того же. И подобно тому, как все предметы произошли из Одного по мысли Одного, так все они произошли из этого вещества, путём его применения».

Заведующий экспедицией тщетно силится понять «Изумрудную Таблицу» Гермия. В кухне звякают кастрюли, в столовой позванивают тарелки. Всегда чем-нибудь недовольная Анна Пахомовна недосчитывается соусника, не подозревая, что соусником завладел Феофраст Парацельс Бомбаст Гогенгейм, лысый, не без добродушия человек в длинной одежде, с солнцем и луной за плечами. Тут же в кухне, притворяясь фам-де-менаж, Великий Алхимик крошит в соусник кусочки серы и подбавляет меркурия, после чего ставит соусник прямо на газовую плиту. «При сём деле наблюдать должно четыре степени огня: в первом распускает Меркурий тело своё, во втором высушивает меркурий серу, в третьем и четвёртом меркурий делается неподвижным». Феофраст Парацельс помешивает своё варево и стучит ложкой о край посудины. Ещё слышно, как в кухне льётся вода из крана. «Философическое небо, или винный камень, все металлы в меркурий превращающий, есть металлическая жизни вода мудрых. Так они разведённые дрожжи и называют». Однако Анна Пахомовна на ужасном французском языке, — она никогда не научится, — старается доказать мадам Жаннет, что «кто для совершенства философского дела превращает меркурий в чистую воду, тот весьма заблуждается», и, кроме того, «лук нужно резать мельче и поджаривать сильнее, непременно подрумянить», и она называет это «mettre du rouge»[53], и француженка в полном недоумении. Наконец Парацельс обиженным тоном говорит:

«Ну, готово! Егор Егорович, Жорж!» — и тёплая струя духовитого съедобного ударяет в нос задремавшего над книгой.

У Жоржа, который уже бреет губу, огромный рот, а волосы аккуратно прилизаны, хотя на улице он не носит шляпы. У Жоржа есть то, чего до сих пор не было у Егора Егоровича: своя жизнь. Однако за последнее время нечто подобное завелось и у заведующего экспедицией. Нет своей жизни только у Анны Пахомовны, которая говорит:

— Жорж, ты много ешь, а плохо пережёвываешь. Это вредно.

Жорж, набив рот, отвечает уклончиво:

— Je fais de mon mieux, maman[54].

И Анна Пахомовна недовольна, что Жорж отвечает по-французски.

Большим ртом и большими глотками Жорж пьет вино с водой, тогда как Егор Егорович пригубливает. И вдруг, услыхав бульканье в горле сына, Егор Егорович внезапно догадывается, что случилось непонятное и, может быть, непоправимое: жена, сын, обеденный стол и вилка с поджаренной картофелиной быстро и бесшумно по резиновым рельсам откатываются в ужасную даль, а он остается одиноким. Вдали тёмным утёсом виднеется взбитая причёска Анны Пахомовны и мрачной пещерой рот Жоржа. Налево — циркулем наведённое солнце с весёлыми бровями, направо — долгоносый лунный серп, и, приняв образ мадам Жаннет, Феофраст Парацельс Бомбаст Гогенгеймский, внезапно выросший в дверях столовой, говорит голосом гортанным и таинственным:

— Премудрость, которой ты служишь, ни в каком счастии тебе не откажет. Живи счастливо и будь блажен!

На что Анна Пахомовна отвечает:

— Бон. Порте.

И Жорж, по обыкновению, морщится от акцента матери.

После сладкого Егор Егорович уходит в спальню переодеваться, и так как сегодня вторник, то Анна Пахомовна не спрашивает, куда он идёт: по вторникам Егор Егорович уходит путаться со своими масонами. Что они там делают — никому не интересно;, вероятно, говорят о нестоящем, умеренно выпивают и довольны собой.

* * *

Над глазами мосье Жакмена, приятеля и брата мосье Тетёхина, нависли седые брови. У стариков в бровях вырастают особицей длинные, жёсткие и прямые волосы, и не по ворсу, а против ворса. Егор Егорович наблюдает за движением особенно толстого, как бревешко, волоса в левой брови досточтимого брата и слушает его связную и убедительную речь. Старик прикладывает губы к стакану мандарен-кюрасо, Егор Егорович потягивает называемый пивом слабый раствор канифоли, — и их столик в угловом кабачке отделён от всего мира синим звёздным занавесом познания и посвящённости.

Если изобретён мотор, если в мире профанном мальчик-рассыльный перебирает педали велосипеда, а делец дает адрес шофёру, — значит ли это, что ноги человека устарели и отменены? Мой дорогой брат, наука дает ответ на все, кроме того, на что она ответить не может. Там, где беспомощна таблица умножения, — там пытливый дух человека бредёт по старым и испытанным путям великих мудрецов, по путям символического познания и мистического постижения.