Михаил Осоргин
ИГРОК
Рассказ
Когда крупье забрал и передвинул своим изумительным деревянным мечом кучу разноцветных костяшек, - на плечо мое легла рука, и слегка насмешливый, очень знакомый голос сказал:
- Такого случая, седьмой карты, я жду три года. Но вы, конечно, правы, дав и восьмую.
Я поднял голову и увидал старого московского приятеля, которого давно потерял из виду.
Собрав печальные остатки костяшек, я встал - к удовольствию ожидавших свободного места за столом. Поздоровавшись, он продолжал:
- Дать восьмую карту - это, конечно, жест красивый. Французы этого не умеют. Чувствуется московское воспитание.
- Плохое утешенье, - кисло улыбнулся я. - Выло бы гораздо лучше остановиться даже на пятой.
- Однако прошла и шестая и седьмая. Могла пройти и восьмая. Получался хороший куш.
- По моим достаткам - почти богатство. Я совершенно не понимаю, почему я дал восьмую.
- О, это понятно, понятно. Очень, очень понятно.
Мы решили поболтать не в буфете клуба, а где-нибудь в кафе. На минуту задержались у большого стола баккара, где по зеленому сукну быстро передвигались кучки красных, голубых и перламутровых дощечек; игра шла миллионная. То, что отняла у меня восьмая карта, здесь выражалось одной красивой голубой дощечкой и в общем счете роли не играло. Голубая дощечка равна была только годовому заработку среднего чиновника.
В кафе было пусто; мы заняли угловой столик и в ожидании двух кружек рассматривали друг друга.
- Вы часто играете? - спросил он.
- Только случайно. А вы - клубный житель?
- Да, как всегда. Но играю сейчас мало.
- Неудачи?
- Д-да, мертвая полоса. Бывает.
С его лица не сходила усталая полуулыбка человека, видавшего виды. Я вспомнил, что улыбка эта была мне знакома еще по Москве, где мы также не раз встречались за круглым столом.
- Неисправимы? - засмеялся я.
- Да зачем же исправляться? В сущности, в этом вся жизнь. Во всяком случае, лучшее в жизни.
- В азарте?
- Да. Именно в азарте. Азарт - святое дело. Высокое дело. Выше азарта ничего нет. Побить восьмую карту ничем не хуже прекрасной поэмы или главы романа. Но нужно это уметь делать.
- Послушали бы вас моралисты - получили бы вы от них хорошую отповедь. Карты - гиблое дело. Душу вытравляют.
- Ах нет, это уж нет! Что угодно, а это не так. Азарт вообще возвышает, а не унижает душу. Я это говорю не как игрок, а совершенно беспристрастно. Я об этом много думал, да и наблюдал на своем веку достаточно.
Мы попробовали говорить о другом. Наскоро обменялись деталями биографий последних лет. Вспомнили о старых встречах и об ушедших людях. И скоро разговор вернулся к прежней теме.
Он отпивал пиво маленькими глотками, не глядя на кружку. Впрочем, глаза его всегда смотрели мимо предметов - куда-то. А пальцы руки, нерабочей, бледноватой и слегка дрожащей, ни на минуту не оставались спокойными. С этой сдерживаемой природной нервностью не согласовался спокойный, слегка насмешливый голос, которым он произносил слова странные и глубоко убежденные.
- Азарт... и все в негодовании. Говорят: больная страсть, снижение достоинства человека. Ну, конечно! Горящие глаза, забвение человеческого, близость к зверю... Вздор это! Азарт человека возносит к небу, близит с богами. Плоской жизни, расчету каждого шага и каждой копейки он противополагает вдохновение, блеск, гигантский взлет надежд, гибельную пропасть падения, великое, именуемое "случайностью". Он маленькому чертику рассудка вырывает клок серенькой шерсти, и чертик гибнет со свистом, И тогда встает, вырастает огромный и великий бог или дьявол - где разница? - сжимает человеку сердце в горло сладкой целью мечты, страха и дерзанья, швыряет в прах семью, труд, все проклятые добродетели человека, связавшие его по рукам и ногам и сделавшие жизнь вечным проклятьем, и манит, обманывает, дарит минутой счастья, берет и губит внезапным ударом смешной и нелепой судьбы, ласкает тихой и ровной радостью. Да! Есть и простая сельская радость во всецветном азарте.
- Но слушайте, - вы настоящий поэт! А скажите, у вас здесь есть семья? Дети?
- Что? Да, да, конечно. И дети. У меня двое. Но это не важно.
И, отпив глоток, продолжал:
- Вы вот заметьте, что среди азартных, то есть настоящих, а не трусов и не ловкачей, нет злодеев и очень много (если не все) людей безбрежной щедрости и минутной (всегда минутной) высочайшей душевной красоты. Эти люди умеют и смеют дарить широким жестом, счастливить, любить всем сердцем. И вдруг - страшная низость, полное падение, боязнь потерять полугрошик, последнюю свою соломинку спасения. И вот он за минуту - богач, расточитель, благодетель, красивое сердце - отказывает тонущему не только в помощи, а в простом сочувствии. И глубоко страдает за его гибель и за свою мерзость. Извивается, изощряется, подставляет ногу, выкарабкивается по чужим трупам. А через минуту - снова бог, снова щедрый, великодушный, снова выше всех мелких сегодняшних политиков, тружеников в поте лица, благотворителей, отдающих процент, - а он игрок с жизнью, отдает все зря, по воле своей и кусочка бристольского картона, не думая, не считая, ради красоты жеста... Потому что - хочу и могу. И не дорожу ничем, только бы заглянуть в бездну, только бы поиграть с нею, равный, а не как ее раб.
