Волк в овчарне - [65]

Поначалу она должна была пересказывать какой-то вид, и он был настолько убедительным, что можно было почувствовать дуновение ветерка, жар летнего дня. И вот тут я мог бы поклясться, что за словами до меня начал доходить топот тысяч ног по тракту, бряканье снаряжения, скрип колес и лафетов с пушками, и внезапно из уст девушки раздались команды, одни немецкие, а другие певу­чие, похоже, русские. Затем она начала имитировать грохот пушек, разрывы снарядов, крики уми­рающих, ржание лошадей. Еще я услышал топот масс кавалерии, подбадривающие окрики, вопли боли и страха.

Пан Михал встал над Маргаретой и поднял руки у нее над головой, шевеля ними, он начал управлять головой девушки, словно бы та принадлежала марионетке, приводимой в движение неви­димыми нитями. Он ускорял и замедлял ее движения, что могло показаться, что та начала плыть по­среди линии атаки и обороны, наблюдала за разыгрывающимся сражением под разными углами, пока, внезапно, Маргося не начала кричать, издавая из себя множественные мужские голоса: "Викто­рия! Виктория!", после чего, залитая потом опала лицом на черное сукно.

Только Пекарский не дал девушке отдыха.

- Когда это случится? – спросил он.

Девушка молчала, не поднимая головы. Тогда наш хозяин вынул из кармана нарисованные на костяных плитках цифры, какие иногда дают детям для забавы.

- Когда? – повторил он.

Дрожащие пальцы нащупали четверку и семерку.

- Четвертого июля? – удостоверился пан Михал.

Девушка подтвердила вздохом.

- А в каком году? В каком году?

Маргарета прошептала что-то, едва слышно.

- В этом.

- Отметьте себе, сударь, - сказал Пекарский, обращаясь уже ко мне, что 4 Julius Anno Domini 1610 года польская армия под командованием пана гетмана Жолкевского сотрет в прах московские силы.

"Уж чего, чего, а наглости ему не занимать", - подумал я. Тогда я был более чем уверен, что вся сцена представляет собой лишь хитрую мистификацию, приготовленную исключительно для меня искусным престидижитатором совместно с талантливой чревовещательницей.

Все предсказатели, ясновидящие и пророки, о которых довелось мне читать или слышать – начиная от святого Иоанна с Патмоса, и заканчивая знаменитым Нострадамусом – рисовали картины будущего таинственно, многозначно, а тут мне показывали завтрашний день четко, словно нарисо­ванный на картине. Но я притворился, будто бы принимаю представление за добрую монету. Я помог занести усыпленную девушку в ее спальню, после чего мы спустились вниз. По дороге, на уровне земли я еще заметил темный проход, сходящий в глубину. Скорее всего, ход выводил за пределы двора, и как раз благодаря нему хозяин мог общаться с миром, когда домашние ничего не знали.

- Вы мне не верите?

Пекарский поглядел мне прямо в глаза, после того, как уже закрыл висячий замок, скрываю­щий его тайну.

Я уже слишком устал, чтобы придумывать увертки.

- Честно говоря, нет! – был мой ответ.

- Похвальная откровенность. Тогда завтра поедем в Сандомир. Там уже должны ожидать письма из королевского лагеря, сообщающие мне о том, что 24 февраля под Смоленском посольство московских противников Василия Шуйского предложило королевичу Владиславу корону царя москов­ского и всея Руси. А Зигмунт III от имени сына решил ее принять.

- Вам это стало известно из зеркала?

- Не иначе.

- Выходит, вы всеведущий, словно Господь Бог.

- Так только кажется. События, которые должны произойти вскорости, Малгожата[26] способна опи­сывать столь же подробно, словно бы видела их в окне. Чем дальше по времени, тем картина де­лается более туманной, у нее может быть несколько версий… К тому же у этих предсказаний имеется еще один дефект.

- А именно?

- В этом зеркале невозможно увидеть себя. И своей собственной судьбы.

* * *

Тем вечером до конца мы не договорили, так как оба сильно устали. Утром, как пан Михал и обещал, нас ждали оседланные лошади. А с ними готовый к дороге Кацпер. Блажей должен был ос­таться дома. С Ягнешкой. Лично меня это не сильно трогало, поскольку все мое воображение было занято Маргаретой. Здесь следует признать, что с момента встречи с Беатриче ничего подобного чувствовать мне не приходилось.

День встал солнечный, безоблачный; повсюду таяли снега, из лесов доносился щебет птиц, радующихся приближающейся весне. Несмотря га довольно мощный галоп и частую смену лошадей на запасных, путешествие по причине размокших дорог, множества бродов и переправ через разлив­шиеся реки, заняло у нас почти половину недели.

Во время дороги разговаривали мы мало. То ли мой "гостеприимный" хозяин желал, чтобы я несколько остыл после ночных открытий, то ли посчитал, что признался в слишком многом. Днем, на коне, он казался самым нормальным в свете, что склоняло меня к раздумьям на тему: каким же странным созданием, по сути своей, является человек. По вечерам же, ужасно уставшие, едва доб­равшись до постели в трактире, мы тут же засыпали.

Проехав таким образом большую часть страны, лишь на третий день, под вечер, мы остано­вились у переправы. На фоне пурпурного на западе неба панорама Сандомира представлялась очень даже красиво, не уступая красотой итальянским городам, так что мне даже хотелось схватить кисть и написать ее. Но по причине отсутствия времени я остановился лишь на эскизе углем. Там я нарисовал вздымающиеся из спутанных веток деревьев костёлы святого Павла и святого Иакова, расположенные за стенами, а дальше – множество башен и стройных шпилей, принадлежность кото­рых пан Михал объяснял мне, показывая вытянутую вверх ратушу, обширный замок, собор святого Петра и другие приходские костёлы. Ниже, над Вислой, тянулись многочисленные склады, подчерки­вая богатый, торговый образ города.