Волк в овчарне - [66]

Уже в темноте мы оказались у цели, в узком доме, возле дома сандомирского каноника, где наш недавний гость приготовил для нас весьма приличную комнату с двумя альковами для сна и сто­лом, на котором, по причине поста, была различная рыба и сушеные фрукты. В комнате рядом рас­полагалась библиотека, в которой стоял огромный глобус, шедевр некоего мастера из Гданьска. По­сле краткого ужина каноник удалился, и пан Михал показал мне письма, уже пришедшие из лагеря под Смоленском. Я заметил, что в первую очередь он удалил с них печати и оторвал подписи, как будто желая укрыть, кто в королевском лагере является его информатором, а, возможно, и принципа­лом. Наверняка это должен был кто-то, имеющий связи в королевской канцелярии.

- Читай, сударь! – сказал он мне, подавая письмо.

Письмо, составленное на латыни, было копией рапорта папского нунция. В нем говорилось про обставленное условиями согласие Зигмунта на выбор королевича Владислава в русские цари; окончательное подтверждение должен был сделать польский Сейм. ("Без согласия всех сословий мы не желали с ними ничего навечно заключать" – зарезервировал монарх).

Во вступительном соглашении Sigismundus Vasa обязался сохранить православную церковь в Великой Руси, хотя в Москве вскоре должен быть возведен каменный католический костёл. Согла­шался он и на то, чтобы поляки и литвины не занимали должностей в органах власти московского го­сударства, ну а имения царь Владислав Зигмонтович мог бы предоставлять своим слугам после того, как на это дадут свое согласие бояре.

- Ну, и что сударь об этом думает? – горделиво усмехнулся авн Михал. – Разве я такого не предусматривал?

С этим я согласился, думая про себя, что ведь содержание письма могло стать ему известным и несколькими днями ранее. Впрочем, пан Пекарский меня совсем и не слушал, кружа по комнате, словно выглядывающий добычу ястреб; безустанно болтал, все сильнее и сильнее возбуждаясь соб­ственными словами. Лицо его начало наливаться кровью, я даже начал опасаться, чтобы с нирм не случился апоплексический удар.

- Как тебе известно, пан Деросси, нет у меня ни жены, ни детей, - вел он свое. – Единственная любовь, что горит во мне – это любовь к моей отчизне, к моей Речи Посполитой, ради которой поста­новил я жить, а если Господь того пожелает, то и умереть. Разве имеется страна более удивитель­ная, а народ более гордый, чем наша шляхта?

На всякий случай я не стал спорить.

Пан Пекарский подошел к глобусу и начал вычерчивать на нем пальцем завитушки.

- Разве может равняться с нами маленькая Франция, расчлененная Италия или островная Англия? А где можно найти больше вольностей и свобод? Где любой обыватель не может быть поса­жен в тюрьму без судебного приговора, а шляхтич – то ли малый, то ли знаменитый – способен ко­роля себе выбирать, и даже самому таким королем стать? Покажи мне другую страну, где католиче­ская вера, повсюду реформой заминированная, способна расцветать, позволяя даже людям других вероисповеданий жить в здоровье, не угрожая им кострами, хотя и не помешало бы их несколько… А если бы, - тут он сильно хлопнул рукой по поверхности глобуса, - если бы юному Владиславу удалось бы власть над Москвой удержать, а потом единой унией короны объединить и своему наследнику передать, да кто бы перед нами устоял? За Москвой уже только на тысячи миль глуши, лесов со зверьем, сокровищ, в земле скрытых. Добыть Кремль - это все равно что найти ключ к безграничным пространствам вплоть до Китая и великого океана. Кто разумно этим владением распорядится, ста­нет повелителем этого мира, большим, чем македонский Александр, большим, чем Цезарь…

- Однако… - Тут его голос сделался хриплым. И по причине мрачного тона мне показалось, что даже свечи в комнате стали гореть тусклее. – Однако, если дела пойдут обычным ходом, так не случится. Помимо блеска и великолепия уделом нашим станут наша собственная погибель и презре­ние со стороны чужаков. Не пройдет и столетия, как наша страна превратится в корчму на перекре­стье дорог для чужестранных войск, а не завершится второе – и нам будет уготована судьба переби­тых этрусков, троянцев, вавилонян. И пропадем мы полностью, пан Деросси, разорванные волком, медведем и стервятником. Сегодня в Москве по-польски говорят и дорогу перед нами шапками метут. Близок и тот день, когда в залах варшавского замка бросят на пол под наши ноги русских царей, как принято бросать добытые хоругви… Так что с того, великолепие закончится, а наши потомки станут изучать кириллицу, и придется им лес в сибирской глубинке корчевать… Сейчас прусский герцог ноги нам лижет, а римский император, опозоренный Замойским с поля битвы уходит, послезавтра же вме­сте с московитом раздерут они Речь Посполитую, как собаки труп. Да, Иль Кане, ты наверняка еще не знаешь, что когда-то тебя прозовут таким вот прозвищем, но я все это видел глазами Малгожаты. Точно так же, как и резню тысяч поляков, караваны телег, увозящих наши богатства; кибитки, ползу­щие на восток ссыльных. И выстрелы в затылок беззащитных пленников в березовом лесу… Не знаю, есть ли на свете кто-либо, способный все это изменить, но, клянусь христовыми муками, можно ли мне, располагая подобными знаниями, не попробовать? Давай попробуем вместе, милс'дарь Де­росси, а я знаю, что тебе уготована большая роль…