Волхов не замерзает - [8]
«Страшно было, — думал Миша, возвращаясь домой. — А все-таки не так стыдно, если взять себя в руки — и не бояться…»
Легко сказать — взять себя в руки! А что поделать, если при встрече с гитлеровскими солдатами страх комком подкатывает к горлу?.. Они ведь что угодно могут сделать — равнодушно, даже весело, — обидеть, убить. Он весь в их власти…
Завидев на дороге солдат, Миша опасливо свернул на обочину. Немцы-обозники никак не могли справиться с самым красивым и ретивым колхозным жеребцом. Он то вставал на дыбы, то заваливался, намереваясь лягнуть. Немцы кричали, отскакивали, снова пытались ухватить за упряжь. Миша исподлобья смотрел на это.
— Все равно Милый не подчинится, — зло бормотал он. — Он слушается только колхозного конюха, одного Матроса слушается…
Солдаты между тем вошли в азарт, колотили коня где попало — по бокам, по спине, под живот. Милый злобно ржал, храпел, скалил зубы…
Миша круто повернулся, побежал к Матросу: что угодно, лишь бы не мучили коня!..
В избе Матроса он застал посторонних — солдата и переводчицу. Та держала перед Матросом кусок плотной бумаги.
— …Вот по этому чертежику, — говорила она.
Матрос гладил пышные усы, порыжелые от нюхательного табака, супил брови:
— Не пойму, что за мачта такая?..
Переводчица нервничала. Что тут непонятно: столб, сверху перекладина, внизу подпорка.
— Хоть убей, не пойму. — Матрос не спеша вынул кисет, дрожащими пальцами ухватил щепотку. — Мы хлеборобы, льноводы, барышня… Не по нашей части заказ…
«Чего это они?» — хотел было спросить Миша, когда солдат и переводчица, наконец, ушли. Не успел ничего спросить. Разве кто поверил бы, что бывший боцман с революционного крейсера может вот так рыдать, вполголоса причитая и вздыхая судорожно, катая по столу крупную седую голову?..
Миша замер. Хотел повернуться, уйти — брякнуло ведро, неловко задетое им.
— А! Что? Кто здесь? — резко обернулся Матрос. — Это ты, малый? — в смущении полез за кисетом: — Крепок табачище, вот скажи… Слезу вышибает…
А глаза — тоскливые. Никогда таких глаз не видел у него Миша. Что немцы делают с людьми! Ведь вот и не били и не угрожали даже, поговорили вроде спокойненько…
Лишь заголубели сумерки и немцы угомонились в селе, Журка осмотрелся, подбежал к воротам сарая, скинул скобу — и шасть в канаву. Потом оттуда же выскочил Миша, раскрыл ворота, ударил Милого по крупу. Конь перемахнул изгородь и чистым полем — поминай как звали!
Конь наш гордый, конь наш непреклонный, лети!..
„ГОТТ МИТ УНС“
Всех взрослых и детей гитлеровцы согнали к мосту.
От перламутрового блеска нежных облаков в прозрачной лазури, от серебряного света ив и сверкания трепетной осины утро было нежным и серебристым. В вершинах деревьев распевали свои последние песни щеглы. В стремительном полете пробовали острые крылья молодые касатки. Вдали переливалась золотой зыбью рожь — густая, колосистая, необыкновенно высокая в это лето. Все пело, искрилось, радовалось. А возле моста торчала грубо сколоченная из неструганой березы виселица.
Мишу бил озноб. В этом толстом немце, что приехал в открытом автомобиле, казалось, не было ничего зверского. Круглое лицо с жирным подбородком, аккуратно подстриженные, слегка прикрученные кверху седоватые усы, весело прищуренные глаза. Он даже улыбался, когда вышел из автомобиля. Фашист по-хозяйски потрогал столб — крепко ли вогнали в землю?.. Сытый, довольный, очень спокойный…
По толпе прошел горестный вздох. Немецкие автоматчики вели старика. Худенький, невысокий, с короткой седой бородкой, в ситцевой выцветшей рубашке и красноармейских шароварах с залоснившимися коленками, он шел не спеша, твердо ступая босыми ногами.
Ему развязали руки. Старый крестьянин расправил не тронутую загаром грудь. Голубые стариковские глаза были сухи, смотрели строго и мудро. Ветер шевелил редкие волосы. Вот и крестьянин вроде бы спокоен… Ничего не должно случиться!..
— Этот человек кормил партизан, — говорит переводчик. — Всякое сопротивление германской мощи… смертной казни через повешение…
Ничего не может произойти!.. Важный немец — он опять уже уселся в свой «оппель» — взмахивает белой перчаткой. Палач накладывает на шею крестьянина петлю; палач хочет помочь крестьянину подняться на табурет; крестьянин брезгливо отстраняет протянутую руку.
— Шерамыги! — говорит он презрительно и тихо. — Вы не бойтесь их, граждане!..
— Не забудем тебя, отец! — выкрикивает кто-то.
— Не забывайте… Срамно от немцев смерть принимать… Ничего не бойтесь!.. Жене скажите — пусть не плачет шибко-то, сыновья вернутся, отомстят… Вернутся!.. Добрые люди, прощайте!..
Движение в рядах. Мальчик в тюбетейке с силой расталкивает людей, выбивается прочь от страшного места.
Автоматчики угрожающе щелкают затворами:
— Хальт! Цурюк!
Мальчик не слышит, убегает дальше и дальше.
Миша бежал, не выбирая дороги. Все казалось: неотступно грохают чьи-то кованые сапоги, взмахивает рука в белой перчатке, качается веревочная петля.
Миша бежал, пока не споткнулся о кочку. Прижался щекой к моховой подушке и дал волю слезам. О чем он плакал? О своем детстве? Только он не думал о нем. О том, что в селе все стало чужим и безрадостным. От жалости к маме, которая перестала петь и улыбаться и все читает-перечитывает единственное, полученное от старшего брата письмо. О двух своих братьях, отрезанных фронтом от родного дома. От жалости к этому вот смутно знакомому старику…
