Волхов не замерзает - [10]
— Может быть, есть. Не видел.
— Есть. Вот у нас девушка… — Глаза у мальчика засверкали. — Пошла в стадо за коровой. Смотрит, под Белянкой фриц сидит, в ведро надаивает, доволен. «Гут молеко, девка». Злость ее взяла. «От детишек, — говорит, — урываешь». А он прижимает ведро к животу, смеется: «Гут молеко!» — «Да! Гут молоко?» Бац носком по дну. Немца всего молоком залила. Потеха!.. Ушла — и не обернулась. А вы говорите…
У деревни Яборково они расстались.
— Ну, спасибо… как тебя звать-то, спаситель?
Мальчик лукаво улыбнулся:
— А вас? Я вас знаю — это вы от нас однажды скрылись…
— Да и я тебя знаю, видел. Ну, о встрече ни гугу! Договорились? Девушке скажи: напрасный риск — еще не храбрость. Бонжур-покеда, друг!..
Из чердачного оконца поглядеть — Должино будто заколдовано. Из избы в избу не ходят. У завалинок на закате не собираются. Пройдут быстро с ведрами, сорвут что надо на огороде — и домой. Девчата попрятались: немцы прохода не дают.
На шоссейке шныряют немецкие машины. Надутые, чванливые офицеры в белых перчатках, в таких высоких фуражках — скворечня уместится. Ходят скопом. Хохочут, дурачатся. Норовят что-нибудь набедокурить, как дурак во хмелю.
К соседке в хлев забрались двое. Валяли дурака, гоготали, стали тащить корову. Издали был виден коровий, кровью налитый глаз. Женщина с ребенком на руках кидалась от одного к другому, упрашивала не уводить кормилицу. Вояки вытащили ножи, принялись размахивать, прыгать. Соседка ухватилась за коровий рог, тогда солдат неожиданно пришел в ярость и ударил женщину по животу сапогом…
Отсюда, с чердака, очень было бы удобно стрелять… «Мм-бац-бац!..» Повалится один… другой. Теперь — гранату. Бросать с опережением… «Мм-бац-бац!» Машина в огне. Крутятся перевернутые колеса. По радио передают: «От Советского информбюро… В селе Д. юный мститель пионер Миша В. уничтожил двух фашистов и подбил гранатой штабную машину». Сидят братишки в землянке, слушают и догадываются: «Ясный факт, это наш Мишка, мамин любимчик».
А вот и сама мама. В белом, как всегда, платочке и белой кофточке. Держит бадейку с картошкой, свободную руку для равновесия откинула. Эй, а это кто?
С мамой стоит мужчина, что-то говорит, склонившись над ней. Хоть козырек надвинут на глаза, но его из сотни можно отличить: болотный знакомец…
Пока добежал — мама опять одна.
— А где этот самый?
Мама удивляется, очень неискренне удивляется:
— Кто?
— Этот человек. С которым ты разговаривала.
— А ты его знаешь?
— Нет.
— Я тоже не знаю. И не интересно знать.
Ладно, все ясно. А как этот дядька умеет исчезать!.. Приходит в село, занятое немцами, — отчаянный!..
Будто два Должино, два села… Одно — на виду, другое скрытое. Листья над водой, листья под водой…
Таня, когда ей невмоготу оставаться наедине со своими мыслями, бежит к Нине Павловне отвести душу.
Пробирается задворками, чтоб не встречать немецкой солдатни.
Дома у Васильевых — один Миша. Что-то мастерит, на Таню и не взглянет. Таня подошла к комоду, в который раз засмотрелась на фотографию в рамке, выпиленной лобзиком. Мальчишки и девчонки. Выпуск Должинской школы-семилетки. Давно ли это все было?.. Выпускной бал продолжался до утра. Потом кто-то предложил пойти по ржи, по любимым стежкам. Подхватили Нину Павловну под руки — и с песнями через все Должино. О чем рассказала им учительница в этот вечер?
В глухой тайге, оказывается, устраивают хижинки такие — ничьи. Одинокий путник найдет в них и кров, и солому, и дрова, чтоб согреться у очага. Перед тем, как вновь собраться в дорогу, сам принесет охапку хвороста — для другого. Каждый должен оставить что-то хорошее. Человек не для себя родится. Он появляется на свет, а для него уж многое приготовлено другим. Он умирает — и все остается людям.
Задумчиво взяла с этажерки книгу, перелистала, поставила на место, тронула струны мандолины, висевшей на гвоздике.
— Не играешь?
— Не до того.
Девушка спросила: заметил ли Миша, что кто-то срывает фашистские газеты и плакаты, — вот смельчак!
«Смельчак»? Миша от этого слова так хватил топором, что едва не попал по пальцу.
— Хорошо, только мало этого, — вздохнула Таня.
Мальчик отложил топор. А что еще можно сделать? В глазах его был такой жадный интерес, что Таня не выдержала, улыбнулась. Улыбка у Тани особенная — ребячливая и лукавая, лицо от улыбки сразу становится красивым.
— Я вот думаю, Мишук: немцы-гады считают, что все их боятся. Что все у них в ногах валяются. Если бы сделать что-нибудь такое… свое написать, что ли?..
— А ты знаешь, что сказал один человек? Напрасный риск — не храбрость…
Глаза у Тани потемнели, лицо погасло.
— Струсил? Я-то думала…
Дело принимало плохой оборот.
— Что ты, «струсил». Не я сказал это — греческий один полководец…
— Напрасный риск!.. Да разве это напрасный риск, Мишук, ты подумай!..
— Так он не про это. А про то, как ты с немцем тогда, помнишь, — «Гут молеко»…
— Греческий полководец…
Вот пристала! Миша подал тетрадку, чернила, проверил, плотно ли прикрыта дверь.
— Ладно тебе… Пишем?
Вскоре на столе лежали листки с печатными лиловыми буквами.
«Урожай прячь, а немцу — кукиш!»
«Парни и девчата! Не ходите на оборонные работы. Фашисты — убийцы ваших отцов и братьев».
