Волхов не замерзает - [11]

— Надо бы про Ленинград… — Миша вопросительно посмотрел на девушку.

— А что мы про него знаем?

— Я знаю! Вокруг города глубокие рвы и насыпи. На дорогах волчьи ямы. Улицы оплетены колючей проволокой. Баррикады. На крышах — пулеметы и снайперы. В Неву вошли корабли. Сам Буденный прискакал…

— Буденный? И что ты все сочиняешь?

— А как же по-твоему?

— Ладно! — решительно согласилась Таня. — Пиши: «Не верьте брехунам. Город Ленина — наш, советский. Врагу там не бывать!»

Миша смазал опарой листовки, положил на дно ведра.

— Не боишься? — запоздало спросила Таня. — Смотри! И Нину Павловну не спросили…

— Не знаешь ты мою маму?..

Миша любил с шиком, не держась за коромысло, носить налитые доверху ведра, а тут и без воды крепко ухватился за коромысло. Тяжелыми показались пустые. Позади шла Таня. Любой фриц мог сейчас подскочить, позубоскалить, заглянуть в ведро, где лежали смазанные опарой листовки.

Таня озорно подмигивала, когда сын учительницы оборачивался.

— Иди, дружок! Смелее!..

Рукописные листовки вызвали много толков в селе. Странички с голубыми линейками вступили в поединок с фашистскими газетами и яркими плакатами.

Урядник скреб ногтями по доскам заборов, по церковной стене.

Забегал к Васильевым. Не знает ли Нина Павловна, кто под него подкапывается? Из должинских вроде никто в партизаны не ушел…

Миша посмеивался. Нина Павловна радовалась хорошему настроению сына, не подозревала ничего.

— Сходил бы к Саше, звал он. Мандолину просил захватить…

Чудной этот Сашка — захватить мандолину! Какая теперь сыгровка!..

Однако пошел. Монтер с гитарой валялся на кровати. Пышный красный бант повязан у головки грифа. Немков тихо перебирал струны и пел свое любимое — про море.

А берег суровый и тесен…

Как вспомнишь, так сердце болит.

— Что ж ты без мандолины? — встретил он Мишу. — Сто лет не репетировали. На сборную позовут — опозоримся…

О вечеринках думает! Рад, что не попал на войну. Окопался. А еще комсомольцем был!.. Говорил: «Мне с мальчишками лучше, они чище живут, меньше врут…»

— Ты куда, Михайло? Никак у тебя водица из глаз брызнула? Отчего?

— Так…

— Понятно. Слушай, вот я зачем тебя позвал: отхватил бы кусок провода ихнего. Можно телефончик смастерить — от моей избы до твоей. А? Идти не надо, берешь трубку: «Але! Кто на проводе? Товарищ Васильев?.. Будете в другой раз лепить запретную агитацию на стены — выбирайте время потемнее… И, между прочим, не на мой забор — не желаем портить отношения с властью…»

Миша молча рванулся к дверям. В прищуренных глазах Саши запрыгали веселые искорки:

— Погоди, рассердился… Серьезно, Миша: достань проводочек. Понимаешь, без пропуска из села не пускают; немцы и так на меня глаза пялят…

О чем он говорит: отрезать провод? Немцы в штабе берут трубку: «Алло, алло!..» Трубка молчит. «Как же так! Надо срочно передать приказ…» Молчит трубка!..

— Ладно, сделаю. Давай кусачки.

От Немкова Миша прямо отправился к Журке.

— Ступай к старосте, попроси лошадь. Будем сено возить.

С возком подъехали к дальнему сараю, у самой Северки, как велел Саша. Он уже поджидал.

— Где? — спросил глазами.

Миша тоже глазом показал: под сеном у борта телеги.

Немков, оглядываясь по сторонам, вытащил кое-как свернутый моток телефонного провода, прикрыл мешковиной, понес к речке.

Ребята свалили полвоза сена.

Монтер вернулся, пожал обоим руки:

— Спасибо.

— Это еще не все. — Миша зашарил по телеге. — Смотри — вот!..

— Сашка, трофей это! Солдатский ранец…

Сашка схватил ранец за ремень, изо всех сил швырнул в лопушник:

— Да ты что, сундук этакий! Что за самовольщина?

Схватил за грудки.

Дурацкая привычка — сразу пускать в ход силу. Миша поднялся с кучи сена. От обиды слюну не сглотнуть: ждал одобрения — получил взбучку.

— Я думал, там бумаги… секретный план…

— «Думал»… Велик лоб, да во лбу-то мох. — Саша приметно остыл; наконец совсем миролюбиво, даже вроде виновато спросил: — Как же ты исхитрился?

— Только перекусил провод, слышу: бежит кто-то. Я — в траву. Попался, думаю. Приподнялся на локтях. Фриц! Я и обмер. А тот скинул ранец — да в кусты. Меня словно бес какой: «Стащи!» Не хочу, а ползу. Рука сама тянется. Схватил ранец — и деру!

Не так собирался Миша обо всем этом рассказать, но после Сашкиной вспышки не было настроения. Тот, неуловимый, так бы не поступил, конечно…

Потом они все-таки раскрыли ранец. Смена белья. Порошок от вшей. Полотенце с петухами. Детские сапожки — краденые. И книжечка. В словаре-разговорнике немецкими буквами напечатаны русские слова: «Ты коммунист?», «Ты комсомолец?», «Где есть партизан?»

Секретного плана в ранце не оказалось.

ЧЕМ ЧЕЛОВЕК ХОРОШ

Немецкие солдаты приходили, потом уходили, шли дальше — линия фронта отошла на восток, оставив в тылу у немцев село Должино. А однажды должинцы пробудились раньше петухов от веселого крика за околицей:

— Наши вернулись! Будто в долгую непогодь проглянуло солнце, будто предутренний сон не уходил: в селе — красноармейцы!..

Даже деды-домоседы, малыши высыпали на улицу.

— Родимые вы наши, вернулись-таки!

— Мы уж вас заждались…

Тугоухий дед Терентий кричал:

— Что, сынки, никак войне конец?

Не читали люди то, что ясно было написано на лицах воинов, — хотели видеть то, чего страстно желали, чего ждали всей душой. Вышедшие из окружения бойцы исхудали, обросли щетиной. Мятые, измызганные шинели. Что ж, не с парада идут. И хотя пришедшие ничего обнадеживающего не говорили, торопились идти дальше, расспрашивали про окрестные деревни — есть ли там немцы, сколько, — все же село пребывало в каком-то радостном опьянении: пришли свои!