Волхов не замерзает - [7]
— Саша! И ты весь в крови, — воскликнула Таня. — За что они тебя?
— Недосуг было спрашивать. Подвели немцы к сельмагу: ломай дверь!..
— А ты что? Сломал?
— Сидел я, случалось, да не за взломы…
— А мой дом не тронули? А мой? — посыпались вопросы.
— Не о своем бы доме печься, — ответил Немков. На берегу скинул сапоги, вошел в воду, обмыл лицо, короткую борцовскую шею и грудь в темно-лиловых подтеках.
Миша встал рядом встревоженный:
— Разве можно, Саша, терпеть, чтобы нас, советских, били?
Немков подставил под лучи бронзовое тело в капельках влаги, долго смотрел на подростка. Глаза его потеплели:
— Ты вот галстук красный сними. За это тоже бьют и, наверно, вешают…
СТАРАЯ МЕЖА
Больше недели мытарились должинцы на берегу озера. От болотной сырости у стариков ныли кости, малые ребята простужались, болели, женщины беспокоились о покинутых домах. Подходили к концу припасы.
Нина Павловна взялась вышивать полотенце. Не ради рукоделья — куда там! — глаза с трудом иголку видели. Женщины поглядывали на спокойную учительницу, сами стыдились плакать.
Пришел кладовщик Егоров, сказал, что «власти» приказали немедленно вернуться.
— Вы что думаете — забрались в неприступные болота? Думаете, немецким пушкам не достать?
— А ты что — в начальство вышел? — небрежно осведомился Немков.
— Хошь бы и так, — огрызнулся Егоров: монтера он не любил и побаивался. — А ежели ты, Сашка, или кто другой бежать собрались, то знайте: у немцев список населения. Кто из мужиков не явится, отвечать будут семьи…
Потянулись должинцы с озера, из Темной лядины, обратно со скарбом, с грудными детьми на руках.
Село вдруг стало каким-то не родным. Появились слова и порядки, для стариков позабытые, для молодых неизвестные.
«Господин староста…»
Староста — бывший кладовщик Василий Егоров. Господин староста имеет право пороть розгами.
«Господин урядник…» Бывший животновод Леха, прозванный Губаном. Этому еще больше власти дано: за неподчинение уряднику — смертная казнь.
Копылиха, бывшая соловьевская купчиха, пришла с немцами и сразу потребовала с должинцев и соловьевцев сто пятьдесят пудов зерна. За то, что льноскупщика Копылова в свое время раскулачила советская власть…
Купчиха… Урядник… Староста…
И еще появилось одно забытое слово: межа.
Гремя колотушкой, по улицам прошел староста и объявил, что с утра будут делить покосы.
Утром Миша отправился на луговину: кормить-то скотину надо, без коровы они с мамою пропадут. На дороге нагнал Граню:
— Что ж ты сама, а не Василий Федорович?
Граня, как всегда, застыдилась. Колышки, которые держала под мышкой, выскользнули; смущаясь, наклонилась подбирать:
— Папа не хочет, мама плачет. Мишенька, что ж это будет? Дележка как при царе все равно…
Женщины и мужчины стояли с лопатами и кольями, старались не смотреть друг другу в глаза. Разговор велся для приличия: все поглядывали на немецких солдат, стоявших поодаль, и туда, где мелькала мерка-двухметровка. Егоров быстро крутил разногой, сам похожий на циркуль, — так старательно вышагивал по траве. За ним вприсядку бежал Прохор Тимофеевич, от жадности позабывший свои годы.
В стороне стоял с подростками Немков и крутил цигарку.
— Противно смотреть, — говорил он. — Из-за разделов начнутся перекоры, а там, глядишь, и за ножи схватятся. Собственность! Ты не сожрешь другого, тебя сожрут…
Староста кончил махать разногой, подошел к односельчанам:
— Будем тянуть жребий.
— Очень хорошо! Жребий — и ладно!.. — лебезил Прохор Тимофеевич. — Жребий — он божий суд.
— Говорят по-другому, — отозвался Немков. — Жребий дурак, родного отца отдает в солдаты.
— А тебе что за печаль? — возвысил голос Егоров. — Шел бы отсюда, Немков, право, — твоей тут доли нет…
— Я не о себе. Добро артелью нажито. Вернутся наши — что тогда запоете?
Староста отвернулся, слова не сказал, положил в фуражку заготовленные для жеребьевки бумажки:
— Тяните!
Руки протянулись не сразу. Вот оно, старое, забытое: опасались — не прогадать бы. Развертывали, читали, слышались голоса:
— У дороги досталось. Затопчут машинами, танками.
— Самые-то кочки… Кому ж клеверища?
Через луг, напрямик, махал на гнедом жеребце урядник.
— Размежевались? — крикнул он, придерживая коня. — С богом! Теперича каждый за себя.
— Шебаршат тут, — пожаловался староста.
— Эт-то кто? — хмельными, отечными глазами бывший животновод Леха властно оглядел людей.
Все понурились. Миша подумал: «Что стало с должницами? Почему молчат?»
— Неправильно делят покосы, — неожиданно громко сказал он. — Народу дают что похуже, несправедливо…
Лоб и щеки его сначала побледнели, потом залились краской, голос задрожал — вот-вот сорвется. Но его уже поддержали:
— Прав мальчонка!
— Нам немецкой подачки не надо…
— Форменная обдележка. Лучше уж по-прежнему, артельно…
Леха дернул удила. Конь взвился на дыбы. Немков неторопливо взял с земли лопату, подвинулся, встал рядом с Мишей.
— Не-спра-вед-ливо!.. — закричал урядник. — В райком векапе пойдете жаловаться?.. Берите, что дают, и спасибо скажите. Не рассусоливать! Не то… — Устрашающе загарцевал возле Миши. — Пшел отсюдова! Чтоб духа не было, комиссарово племя! — Ударил каблуками под брюхо гнедого и, обернувшись в седле, крикнул: — Кончай с ними, Егорыч!..
