Волхов не замерзает - [6]
Пусть только не стоит, не ждет, не смотрит так.
Граня подула на свесившиеся пряди, заторопилась и сама что-то такое поняла:
— Ладно, пошла я…
Миша сворачивает в проулочек, поросший акациями. Сердце колотится — щегол, трепещущий в ладони. Сейчас мелькнет знакомое васильковое платье с белым кантом на подоле, сейчас… Что это? Амбарный замок гирей повис на двери. Ни в саду, ни в огороде, ни за гумном — нигде не видно льняной головки с ровненько постриженной челочкой и бровями-дужками.
Мальчик бежит дальше, бычком пригнув голову, стиснув зубы. Тося, Тосенька… От пыли, что ли, щиплет глаза?..
— Мама!..
Мама, опустив руки, стоит у комода. Читает письмо старшего брата из армии — читаное-перечитанное…
— Скорее, мама! Все уже ушли.
Миша вбежал в «ребячью» комнату. Этажерка с книгами. Удочки в углу. Гантели старшего брата. Железные кольца свисают с потолочной балки. Вытащил из-под кровати ящик. Лобзик, рубанок, долото. Вот без чего не обойдешься — топорик! Что еще? Все бы сейчас взял с собой.
— Миша! Да где же ты?
Теперь мама торопит.
— Я готов. Куда пойдем?
Мама не успела ответить. Сильным, резким порывом жаркого воздуха распахнуло створки, со звоном посыпались стекла и черепки цветочных горшков.
А в это время Саша Немков подпиливал телеграфные столбы; уже немало полегло их вдоль дороги с провисшими проводами.
— Давай, помогу, братец…
Саша даже не спросил имени человека, внезапно пришедшего на подмогу. Как-то не до него было. Упала на Должино первая фугаска, вздыбился на краю села черно-бурый столб огня и дыма.
Работа пошла скорее. Пилили по очереди, вместе наваливались плечами. Столбы только трещали.
ШАЛАШИ НА БОЛОТЕ
Страхи бывают разные.
Совсем маленьким Миша боялся грозы. Едва небо начинало темнеть, он убегал домой, забивался за печь, а если громыхало среди ночи, забирался к маме в постель.
Пустой страх. Молния вреда много не наделает. Бомба — совсем другое.
Мама не должна видеть, как он напуган фугаской. Пошел нарочно впереди. Противно дрожит челюсть, стучат зубы — слова не выговоришь.
Оглянешься — не отстает ли мама, на горизонте видны зловещие дымы. Только бы мама не заметила, как дрожит голос:
— Не бойся, мама. Ничего не будет, это далеко.
Зачавкала под ногами приболотица. Блеснуло озеро между деревцами. Что-то бросилось под ноги. Егерь! Вот теперь они считай, что дома.
Журка выдает собаку за охотничью. Обыкновенная дворняга с острой мордой и желтыми пятнами над глазами, будто очки на лоб подняты.
Мама сняла с плеч узел. Печально оглянулась. Ее сразу обступили женщины с детьми.
— А ты, Павловна, говорила, не бывать тут германцу.
— Что с детишками станется?
Вот так всегда: мама должна утешать, советовать. Чего они все хотят? Разве не видят: и ей не легче…
— Что вам сказать, женщины? Надо крепче держаться друг друга. Горе сближает…
Втроем лопатами нарезали торфяные пласты. Из мягких кирпичиков сложили стены. Нарвали ветвей. Получился домик с крышей. К вечеру таких шалашей на болоте стало много. Малыши-несмышленыши думали, что все это невиданная игра, залезли в эти шалаши и, намаявшись за день, заснули. Женщины сидели на сундучках и узлах, держали на руках грудных ребят, вздыхали, раскачивались. Старики молча курили, огоньки прикрывали ладонями.
Среди односельчан Мише не так страшно и стыдно: он заметил, что при каждом далеком разрыве снаряда даже мужчины вздрагивали и менялись в лице.
— Куда ты? — встревожилась Нина Павловна.
— В ночной дозор… Ты не беспокойся, мама.
Потом она много-много раз будет слышать это: «Мама, не беспокойся…»
Далеко отходить от болотного «лагеря» боязно, хотя карманы Журкиных штанов оттопыривали «поджигалы» — трубки с отверстием для запала. Что толку: оружие есть, нет пороха.
После заката пополз туман. Постепенно разливалось белое море. И высились одинокие скалы — осинки, березки. Все становилось таинственным и жутким. Издалека доносилась канонада. В вышине гудели самолеты. Война не знала передышки и ночью.
От болотной сырости голоса сиплые — самого себя испугаться можно. Из черноты леса захохотала, заплакала сова. Кто-то заскулил. На собаку не похоже: пес скулит тоньше, этот с хрипом. Не волк ли?
Эх, посмотрели бы на него сейчас братишки — не сказали бы, как прежде: «Куда тебе с нами! Иди, держись за мамину юбку».
Пристыженный давнишними страхами, Миша словно нарочно характер испытывал. Шла быстрая июльская ночь. Побледнели, истаяли звезды.
Пробуждается озеро Должинское…
В утренних сумерках раздается тихое, ласковое квохтанье болотной курочки. Так бабушка шепчет спозаранок — вроде и надо, да жалко будить: «Просыпайтесь, засони!»
Из-за дальнего леса солнце выпростало золотые материнские руки и положило на воду — согреть простывшее озеро. А озеро и радо — зарумянилось, ожило.
Свистнул болотный домосед кулик — пернатых, зверье из гнезд и нор вызывает. Подъем!
Захлопотали утки-крякушки. Попробовал вытянуть ноту голенастый журавель и застыдился, смолк. Тонко вывела на дудочке золотистая иволга…
Утки, журавель, иволга… Война идет, немец — вот он! Пришел из села Немков, принес на закорках избитого колхозного шорника, трудно было узнать.
— Фашистская работка.
