Волчья ягода - [32]

Еще четыре дня стали пыткой — в груди точно застыло все, от тоски хотелось выть и идти неизвестно куда, лишь бы заглушить ее. Глеб на звонки не отвечал поначалу, а потом и вовсе телефон выключил. Или тот просто сел. Что творилось там с ним Паша не знал, но чувствовал. Поэтому набрал Вере.

— С ним же не может ничего плохого произойти? — спросил он.

— Я не знаю, правда, — сказала та со вздохом. — Я и сама не больше тебя знаю, только то, что дед рассказывал, и все. А он эту тему не любит. За Глеба не волнуйся, он заперт, никто его не тронет. Только если он себя не поранит. Тогда может истечь кровью, и регенерация не спасет. Или от обезвоживания умереть, если воду забыл впопыхах запасти.

Паша переложил телефон в другую руку, вытирая вспотевшую ладонь о футболку.

— Что же ты раньше не сказала? Куда ехать?

Вера назвала адрес, добавляя:

— Только без меня к нему не входи, я тоже собираюсь и выезжаю!

У злополучной дачи Паша был к концу этого же часа. Взял у Васьки запасной ключ, аргументировав тем, что попросил Глеб. В сумерках с трудом смог найти дверь, затем еще некоторое время искал вход в подвальное помещение, из которого пахнуло сыростью и шерстью, стоило ступить на лестницу. Он не собирался отпирать вторую решетчатую дверь, хотя связка ключей висела на стене рядом, пришел лишь убедиться, что Глеб жив и не нуждается в помощи. Но из темноты на него уставились красные точки зрачков, на пол что-то закапало, и Пашка попятился, понимая, что это льется из открытой пасти слюна.

Все шло по плану: и судороги, и боль до обморока, и желание вытравить из тела выжигающее внутренности желание вырваться и бежать к нему. К Пашке. К вкусно пахнущему хрупкому Пашке, который целовал его в мокрый нос тогда, в сугробе. С ним бы было не так плохо, не так больно, не так одиноко.

Зверь, тоскуя, ходил из угла в угол, обнюхивал спрятанную под покрывалами старую мебель. Ни есть, ни пить не хотелось, вода стояла в ведре нетронутой. Он с трудом сдерживался, чтобы не сесть по-собачьи и не начать себя вылизывать под хвостом, где все жгло, зудело, мешало передвигаться.

Это было бы низко. Позорно. Отвратительно.

Он клацал когтями по холодному камню, слушал, как завывает за дверью снаружи метель. Выйти отсюда было нетрудно, но только человеку — вторая, решетчатая, дверь была заперта, ключи висели рядом на стене, только руку протянуть. Однако зверю, к тому же прикованному цепью к вбитому в плиту колышку с кольцом до нее было не добраться. Кольцо он все равно выдрал на утро одного из слившихся в безвременное месиво дней, ударил лапами в прутья, набросился всем весом, и дверь выдержала, хоть и выпало что-то важное из нижней петли. Человеческое сознание гасло с каждой минутой, волчье тоже, отдавая контроль чему-то третьему, темному, алчному, примитивному. Оно жаждало очутиться наверху, на свободе, найти живое, трепещущее страхом, погрузиться в тело клыками и удом, упиться кровью и экстазом соития. Желание это кипело в сжираемом лихорадкой теле, когда добыча сама пришла к нему: соблазнительная, сладкая, манящая.

Пашка.

Тот попятился сразу, как увидел его, выбежал наружу, хлопнув дверью, как раз в тот миг, когда петли выдрались со скрежетом и прутья ударились о пол. Зверь настиг его за дорогой, у леса, повалил в снег, мотнул головой, зажав в пасти подол куртки и отрывая кусок, затем снова и снова, добираясь до плоти. Пашка, кажется, кричал что-то, но звук этот звучал ласкающей мелодией.

— Не надо, нет, это я, я!

На языке стало солоно от крови, а потом бок окатило точно кипятком, сразу после того, как что-то лопнуло. Он запоздало понял, что это был звук выстрела, ощетинился, обернувшись: смутно знакомый старик вновь вскинул ружье.

— Отойди! — приказал он, но не зверю, а Пашке, который вдруг, поднявшись на колени, повис на нем, вцепившись в шерсть на загривке:

— Не трогайте! Он нормальный, он сейчас очнется!

— Пошел вон, говорю! — прикрикнул старик, сверкнув глазами. — Загрызет и тебя, и меня с тобой вместе! Уйди!

— Не трогайте! — Пашка всхлипнул, и внутри что-то тренькнуло, обрываясь. — Пожалуйста!

Дышать стало больно, до того сильно жгло в боку. Зверь упал на передние лапы, неловко перекатился на здоровый бок.

— Он же не умрет? — донеслось до зверя как сквозь вату, капнуло горячим на нос, он слизал языком — соленое. — Не умрет?

* * *

Пашка думал, что он свихнется раньше, чем Глеб придет в себя. Он, по правде сказать, думал, что вот он — конец, когда дед, подхватив тяжеленную мохнатую тушу, с трудом прокладывал в снегу путь до брошенной у дороги «копейки». Зверь хрипел едва слышно, глаз не открывал, а за ним, след в след, капало темным.

— Митрича щас позовем, товарищ давний, зверушкин лекарь, — причитал дед, укладывая его на заднее сиденье. — Он знает, что делать. А ты не реви! Развел тут!..

Зашвырнул ружье в багажник, сел за руль и как прорвало его:

— Ты очумел совсем, один сюда приперся? А если б он тебя задрал? А если б я не успел?

— Вера же… — шмыгнул носом Пашка, оглядываясь на хрипящего зверя.

— Вера! — рявкнул дед. — У тебя своей головы не было подумать?

Митрич, здоровенный бородатый мужик в шубе, похожий на барина-самодура, явился даже раньше, чем они ожидали. Очистил рану, перевязал, проверил крепость цепи, которой волка приковали к батарее.