Воинство ангелов - [153]

Однако в Блер-Сити, когда умер наш сын, бутылка эта долгое время оставалась нетронутой. Смерть эта подкосила Тобайеса и чуть не убила его, как и меня. Долгие месяцы, чувствуя боль во всем теле, я не могла не вспоминать вечер на пароходе, когда мы плыли в Сент-Луис, и то, как, прежде чем лечь, мы с Тобайесом выпили вина: теперь мне казалось, что в самом зачатии нашего сына присутствовала какая-то фальшь, а значит, и смерть. И, вероятно, Тобайес чувствовал то же самое, потому что долгие месяцы не прикасался к спиртному, все это время, когда и он и я жили как в густом тумане и все чувства были приглушены, и очень редко, урывками, лишь когда туман рассеивался, мы начинали видеть друг друга, но тут же вновь теряли в густой и плотной пелене. А после того, как лопнул банк — в Блер-Сити мы приехали, чтобы открыть здесь банк, — Тобайес опять пристрастился к виски.

На следующий год мы уехали из Блер-Сити. Причины оставаться здесь, где единственной памятью о нашем мальчике был свежий могильный холм, за которым начинались степные заросли, а на вывеске банка, основанного Тобайесом, значилось имя нового владельца, здесь, где в купленном нами некогда домике поселилась зловредная особа, проявлявшая ко мне при встречах чрезмерную любезность, что заставляло меня подозревать Тобайеса в сожительстве с нею, у нас теперь не было.

Поэтому мы перебрались в Кайова-Сити, где Тобайес занялся продажей пшеницы — с переменным успехом, в зависимости от урожайных и неурожайных лет — и продолжал свою адвокатскую практику, а по вечерам уединялся в кабинете для какой-то неизвестной мне работы, если это вообще была работа, потому что, когда я перестала заходить в кабинет, чтобы сменить ему перья и наполнить чернильницу, как продолжала делать по привычке еще некоторое время, он не обратил на это ни малейшего внимания. Он никогда не раздражался на меня, был ровен и ласков, а иногда даже шутил, потому что, как ни странно, с годами в нем все больше стал проявляться юмор — порою сардонический и полный грустной самоиронии, а порою просто забавный. Он сохранил свою былую красоту, и на его высокий лоб по-прежнему падала поэтичная волнистая и ничуть не поседевшая прядь, морщин на лице его почти не было, хотя выглядело оно теперь и не таким свежим и румяным, а левую щеку его передергивал легкий тик. Он был сама любезность, и всех восхищали его безукоризненно-джентльменские манеры; он пользовался успехом как оратор, и его нередко приглашали выступить с речью на университетских празднествах, торжествах по случаю Четвертого июля и прочих сборищах и пикниках с барбекю. Он даже баловался политикой. Практически никто в Кайова-Сити понятия не имел о том, что перу его принадлежит книга «Великое предательство».

Никто, кроме одного человека, бывшего одно время партнером Тобайеса в его торговле пшеницей. Человек этот звался Кэмероном Перкинсом, и был он уроженцем Иллинойса, но выпускником колледжа на Востоке; претендуя на звание человека культурного и даже рафинированного, он, как и Тобайес, не любил Канзаса. Под конец неурожайного года, расстроившего их партнерство, я обнаружила, что мистеру Перкинсу об авторстве «Великого предательства» известно. Войдя в тот вечер в комнату, я сразу почувствовала напряжение в воздухе: мистер Перкинс, чьим манерам была свойственна любезность даже несколько преувеличенная, ответил на мое приветствие хмуро, коротко и не сразу привстав со стула. Очень скоро он поднялся и, невнятно пробурчав, что торопится, направился к двери.

В тот день я перетирала книжные полки и не закончила переставлять книги — часть книг была сложена стопкой на стуле возле двери. Одна из этих книг, видимо, привлекла внимание мистера Перкинса, потому что, задержавшись возле стула, он взял ее в руки. Это было «Великое предательство».

Он тут же с живостью повернулся к Тобайесу.

— Да! — воскликнул он с таким видом, словно ему удалось наконец отыскать неопровержимый аргумент. — Чего и ждать от вас, как не такой книги! Потому что вы богаты! Да, богатому хорошо рассуждать об Идеале, клеймить тех, кто пытается заработать и как-то пробиться в жизни. Знаю я вашу братию! Еще в Гарварде встречал, ведь и я в Гарварде подвизался, как и вы, — это я вам на случай, если подзабыли, с кем имеете дело! Еще в Гарварде такие, как вы, вечно рассуждали об идеалах!

Его прямо трясло от ярости, рука, державшая книгу, ходила ходуном.

— Вещизм! Вещизм, еще бы! — воскликнул он, когда смог вымолвить слово. — Да, ваш отец был богат, ну а мой… — Он швырнул книгу на пол, — … мой был распоследним бедняком, который сломал глаза, чиня конскую сбрую в каморке размером со шкаф в нашей иллинойсской дыре, в сорок с небольшим он загибался от чахотки и загнулся бы, если бы дорога на Запад не пролегла прямиком через наше подворье — так путь был удобнее, короче, — если б не построили мост и отец не получил кое-какие деньги. Он основал фабрику, и дела пошли хорошо, да-да, вот вам и вещизм. Вещизм — это когда неохота помирать от чахотки и корчишься, чтобы выжить, чтобы немножко повезло, чтобы можно было прокормить семью, послать сына учиться в Гарвард, если все восхищаются, какой он смышленый парнишка. Я и был смышленый, уж будьте спокойны! И вот поглядите на меня сейчас!