Если бы гора не сияла такой белизной.
Если бы вдали, под остроконечными вершинами, рваная полоска елового леса не казалась такой иссиня-черной на фоне этой белизны.
Если бы небо над сверкающим снегом Зельцштайнберга не разрывало сердце невинностью новорожденной голубизны. Если бы высоко в промытом сиянии этой голубизны не парило одинокое пуховое облачко, белое, как взбитые сливки. Если бы мир не был так совершенен в своей красоте.
Если бы не все это, тогда он, Адам Розенцвейг, может, и смог бы замкнуться, уйти в себя, в капризы истории и науки, во всю эту премудрость, которая по сути и есть уход. Может, тогда он смог бы вернуться в дом, где теперь занавешены зеркала и опустели чаши с водой, куда окунал Ангел Карающий свой клинок, дабы очистить его от крови; где он, Адам Розенцвейг, стоял, не в силах оторвать взгляд от подернутого восковой бледностью лица своего отца, пока не опустилась на него черная ткань, и где до сих пор витает запах свечи, зажженной в миг, когда смерть забрала его, и поставленной на полу, в изголовье.
Нет, не мог он теперь вернуться в ту комнату. Его попытаются заставить туда войти, потому что так положено и предписано, но он не сможет. Отец уже в земле, так зачем входить?
Он думал о предстоящей ночи. Думал об одиночестве этой ночи, первой ночи в земле. Именно тогда, думал он, усопший впервые осознает, что он совершенно один. Именно тогда, в этом полном одиночестве, ощутит он первые признаки долгой епитимьи разложением. Именно тогда усопший постигает страшную правду: Это конец, больше ничего не будет.
Быть мертвым, думал он, это знать, что больше ничего не будет.
Он думал: Я — живой.
Он думал о том, как тело отца опускали днем в могилу, о первых комьях земли, стукнувших о крышку, о сказанных над гробом словах: "О Ты, Сущий и Глаголящий, будь милостив к нам во имя того, кто, как агнец, отдан был на заклание".
Он проговорил эти слова вслух и спросил себя, а что они значат для него, Адама Розенцвейга.
Он вспоминал, что говорилось дальше в молитве, слово за словом. И произнес заключительные слова: "Будь милостив к отбившемуся от стада Твоего, и повели Ангелу Карающему: Останови десницу Свою!"
Он думал: И я теперь — отбившийся от стада. И я стою там, где когда-то стоял мой отец.
Он закрыл глаза и представил, как отец, молодой тогда человек, стоял на исходе зимы на этом самом месте и смотрел на сверкающую белизну Зельцштайнберга, этой горы, которую он, его сын, не видел сейчас за прикрытыми веками. Не открывая глаз, пробормотал он первые строки стихотворения, написанного когда-то отцом:
Если бы только я мог стать достойным этой горы,
Если бы только я мог стать достойным сияния солнца на этом снегу,
Если бы только мог человек стать достойным того, что он любит.
Он открыл глаза. И увидел кривую улочку и зимнюю грязь, чавкающую на солнце и снова замерзавшую там, куда дотянулись тени домов. Он увидел арку моста через Зельц, где глыбы талого льда плавали как плевки на черной воде. Он увидел за Зельцем Замок, серый, громоздкий, уродливый, увидел короткие, толстые башни-близнецы, каждая увенчана куполом в виде перевернутой репки, и стену под ними с застрявшим между зубцами тающим снегом, от которого на сером камне оставались черные кровоподтеки.
Он смотрел за реку и думал, что где-то там, внутри Замка, большого и неповоротливого, как грузовое судно в порту, старик — тучный и болезненный, но — Граф, — храпит, сморенный послеобеденной дремой и накапливает силы для совращения дочки торговца. Глядя на Замок, Адам слышал поросячье хрюканье из свинарника возле хибары, которую герр Целлерт называл своим домом. Герр Целлерт держал свиней, и люди говорили, что держит он их только ради того, чтобы доказать, что он со своим домом в конце Юденштрассе и со своими сердитыми, красными глазами — не еврей.
Я — еврей, подумал Адам Розенцвейг и попытался представить, как его отец много лет назад стоял на этом месте, и взгляд его скользил над талой грязью, поскольку грязь всегда тает на солнце и снова замерзает, повергнутая в тень; над хибарой герра Целлерта, поскольку здесь всегда жил герр Целлерт, державший свиней; над Замком, поскольку здесь всегда был Граф, молодой и гордый или тучный и болезненный. Отец устремлял взгляд поверх всего этого, на сияющую белизну горы, и жаждал всем сердцем стать достойным этой горы, которую он любил.
А сейчас Адам стоял здесь, смотрел на гору и думал о своем отце своем отце, Леопольде Розенцвейге, который много лет назад покинул Баварию и эту улицу. Он уехал в Берлин и терпел нищету, голод, бессонные ночи учебы. Он написал свои стихи. Он женился. Он зачал сына. Он назвал сына Адамом. Он выучил сына английскому и греческому, потому что эти языки, повторял он, языки свободы. Он внушил сыну, что для мужчины нет благороднее участи, чем жить и умереть за свободу.
Поэтому давным-давно, пятнадцать лет назад, в Берлине, 18 марта 1848 года, Леопольд Розенцвейг вышел из дома, где жили его четырнадцатилетний сын и жена с красивыми и не прощающими глазами, и оказался в толпе на Замковой площади, когда в два часа пополудни генерал Приттвитц не спеша двинул вперед эскадроны своих блистающих драгун, подкрепляемых с обоих флангов прусской пехотой. Позже, с удивлением разглядывая мушкет в руках, Леопольд Розенцвейг стоял на баррикадах, а потом стрелял. Год спустя, уже не удивляясь, он умело орудовал своим мушкетом, защищая Растатт в его последние страшные часы. Когда Растатт пал, он по воле случая не попал в число казненных.
