Дебри - [4]

Дядя смотрел на него, печально качая головой.

— Я нужен Америке, — сказал Адам.

— Дурак ты, — сказал дядя, и печаль его сменилась жалостью.

— Дурак я или не дурак, — провозгласил Адам, — но маршировать мне теперь по силам. — Он шагнул и впечатал пятку левой ноги в замерзшую грязь. — И я могу научиться стрелять. Могу научиться...

Он замолчал. Не смог продолжать, потому что его затрясло от страшного возбуждения. Его охватила ледяная дрожь восторга. Он не мог выговорить следующего слова. Он даже не знал, что это будет за слово.

Дядя взглянул на него и снова покачал головой. Он заговорил очень мягко, не споря, не убеждая.

— Будь среди тех, кто без ответа внимает обидчикам своим. Ибо Бог с теми, кого обижают. Знай, что даже если праведник в праведном гневе своем поднял голос на нечестивца, Господь все равно плачет о гонимом.

— Что-то не верится, чтобы Господь в таких случаях плакал о гонимом, сказал Адам, последний раз вздрогнув от наплыва обжигающей радости. — Не верится мне, что Господь плачет, когда нечестивцев подвергают справедливым гонениям. И я не стал бы по ним плакать.

— Ты очутишься в мире, где добродетель невозможна, — сказал старик.

— Ну и пусть, — отозвался Адам.

И дядя повернулся, не проронив более ни слова, и вошел в дом, где лежало тело, а Адам остался стоять снаружи. Сумрак сгущался в далеком еловом лесу и на улице. Он посмотрел вниз, на ногу, закованную в странный, начищенный ботинок. Он разглядывал ботинок с беспристрастностью и отчужденностью. Он тянул ногу вперед, понимая, что выглядит комично и похож сейчас на жеманную девицу, которая любуется новой туфелькой или собственной щиколоткой. Он любовался хитроумным устройством ботинка, скрытой высотой каблука, внутренняя часть которого была немного выше внешней, подошвой, тоже чуть более толстой с внутренней стороны, шнуровкой и ремешками, которые крепче обычного стягивали лодыжку, чтобы она держалась прямо. Он имел право любоваться этим ботинком. Он сам изобрел его. Он преодолел боль, сопровождавшую каждый шаг в этом ботинке.

Он сделал два больших шага по замерзшей грязи. Боли не было.

Он посмотрел на ботинок ещё раз и вспомнил, что идея пришла к нему в тот самый миг, когда в темнеющей комнате, шесть месяцев назад, его отец отрекся от собственной жизни. И в течение тех долгих месяцев, пока отец терпел боль собственной смерти, его сын терпел боль своего рождения.

И мысль эта поддерживала Адама Розенцвейга. Когда резкая боль в ступне и лодыжке была почти невыносима, он говорил себе, что это цена его взросления и возмужания. Он говорил это по утрам, когда затягивал шнурки и ремешки немного туже, чем накануне. Он говорил это по вечерам, когда снимал ботинок и, вместо ожидаемого облегчения, каждый мускул отзывался ещё более острой болью.

Что ж, он заплатил цену. Теперь он мог ходить как мужчина. Комиссия, возможно, даже не заметит ботинка. А если и заметит, скорее всего, не придаст этому значения. Говорят, они берут всех, кто способен ползать и у кого есть хотя бы три зуба. Все рекруты поголовно проходят комиссию. Что ж, у него, Адама Розенцвейга, в наличии имеются все зубы до единого, и он научился ходить. Он может маршировать. Когда завтра он получит новый ботинок, почти нормальный, без обилия ремней и шнурков, необходимых вначале, он будет мало отличаться от остальных.

Если не слишком приглядываться.

Глава 2

На второе утро после отплытия из Бремерхафена на "Эльмире", колесном пароходе грузоподъемностью 1940 тонн с английским регистровым судовым свидетельством, после завтрака, состоявшего из солонины, галет и тепловатого кофе, дневальный вызвал их на палубу, все 125 человек. Впервые им было позволено выйти из тусклых кают на воздух, и теперь, ошалевшие от солнечного сияния и блеска воды, они щурились и жались друг к другу на шаткой палубе. Долговязый человек с рыжими усами, свисающими с изможденного, похожего на череп лица, в неопрятном штатском платье, с фуражкой, на которой виднелось невыгоревшее синее пятнышко от снятого значка, пристально оглядывал толпу. Глаза у долговязого были бледно-голубые, сильно воспаленные.

— Начинай перекличку, Свинячий Глаз, — на странно скрипучем английском приказал долговязый своему помощнику, толстому, как бочонок, голландцу с бельмом на одном глазу, в штанах, болтающихся пузырем под огромным брюхом.

Помощник по-немецки объяснил, что по мере того, как их одного за другим будут выкликать, они должны пройти по палубе и встать перед майнгерром Дунканом. Там, объяснил он, они выстроятся в двойную шеренгу. При помощи этих нехитрых действий, объяснил он, они попытаются обрести чувство собственного достоинства.

Майнгерр Дункан тем временем снял фуражку, и, несмотря на рыжие волосы, густо торчащие из-под околыша по бокам, обнаружилось и поразило то, что майнгерр Дункан был лыс. Голова его не была голой, как яйцо. Она, однако, была голой, как сустав гигантского быка, белая, со свежими красными пятнами, будто с неё совсем недавно сняли скальп, и она никак не заживет.

Майнгерр Дункан осторожно почесал свою обожженную солнцем лысину, с явной неприязнью наблюдая, как люди один за другим выходят и строятся в неровную шеренгу. Внезапно палуба покачнулась, это заставило его переменить позу, и стало заметно, что он хром на левую ногу. Колено не сгибалось, застыло, как деревянное. Потом внимание его переключилось с шеренги людей на указательный палец правой руки, которым он чесал свою несчастную лысину. На пальце осталась капля крови. Майнгерр Дункан вытер кровь о штаны пониже спины и снова водрузил на голову фуражку.