Воинство ангелов - [151]

Настал день, когда жизнь стала представляться Айрин Колфел не просто ничтожной, но ничтожной невыносимо, и в десять часов утра, когда муж ее отбыл к предназначенным ему триумфам и разочарованиям, Айрин Колфел отпустила на время слуг, тщательно оделась и расположилась на диване в гостиной, включив газ.

Ее вовремя обнаружили. Но с нею вместе обнаружили и записку. Оказывается, у дамы этой был роман с джентльменом, чьи тонкость и благородство были выше всех похвал и чья красота тронула ее сердце, как ветер трогает струны арфы, но которому, как, к несчастью своему, она обнаружила, недоставало решительности. Он намеревался уехать с ней вместе в Италию, где некогда она была так счастлива, но в последнюю минуту жестоко разрушил эти планы, разрушив и их любовь. Возможно, это было и к лучшему, писала она, возможно, и не смогли бы они построить счастье на несчастье других. Поэтому все, что ей остается, — это умереть. Имени джентльмена она не упомянула.

Но ей не было необходимости его упоминать, ибо Брюс Кэкстон выведал у нее это имя методами, которые я страшусь даже вообразить. Имя это, как и следовало ожидать, было Тобайес Сиерс.

Брюс Кэкстон распространил эту историю и содержание записки по всей округе, никак не делая из этого тайны. По всей вероятности, он желал избавления от надоевших ему супружеских уз, и случившееся явилось для него поистине Божьим благословением: не прошло и нескольких месяцев, как городу была представлена новая миссис Кэкстон. Но существовала и другая причина столь широкой огласки и раздувания скандала, попавшего во все газеты и на язык всех городских сплетников, — причина особого злорадства Брюса Кэкстона, бывшего едва ли не главным среди местных апостолов вещизма: ведь если автор «Великого предательства», ведший яростную атаку на вещизм, оказался всего лишь жалким прелюбодеем и к тому же трусом, а вдобавок и обманщиком, у которого даже не хватило мужества открыто заявить о своих мужских притязаниях, то чего сто́ят все его красивые слова о высоких идеалах? Вещизм так или иначе получил свое оправдание. К такому выводу пришли все газеты от Бостона до Нового Орлеана, мусолившие эту историю. Да, Брюс Кэкстон оказался прав: не Тобайесу Сиерсу судить его, теперь у него развязаны руки или, по крайней мере, скоро будут развязаны, как только кончится финансовый спад.

О Тобайесе Сиерсе можно было теперь забыть.

Забыть, но не мне.

Мне предстояло по ночам мучиться бессонницей от мысли, что десять счастливых лет, когда прошлое было предано забвению, на самом деле никаким забвением не являлись, а были лишь имитацией забвения, тонкой оболочкой, прикрывающей глубинные слои памяти, как прикрывает темную лужу тонкий ледок или незажившую рану струп, который так легко сковырнуть. Мне вспоминалось, что Тобайес Сиерс однажды уже уходил от меня, а почему, почему уходил? Уходил из отвращения к темному пятну моей крови? Из страха перед темной страстью, разбуженной во мне этой кровью, и преданностью ему? Из чувства долга по отношению к высокой миссии, из жажды правды, которую я не смогла ни утолить, ни понять? Неужели пришло время опять копаться в причине или причинах этого его ухода, заново переживать его?

А потом вдруг явилась дразнящая мысль о том, что причина его ухода от меня не так важна, как причина прихода его в мою жизнь, и что если переживать заново, так именно ее. Только теперь не ко мне он пришел, а к Айрин Колфел, увидев ее, такую одинокую, несчастную, отвергнутую, и с благородным великодушием склонившись к ней. От мысли этой я буквально похолодела, и меня затрясло, как в ознобе. Значит, для Тобайеса Сиерса я была ничем, всего лишь средством проявить великодушие. Какой же пустотой обернулась вся моя жизнь!

Встав, я принялась бродить по дому. Даже в темноте он был мне знаком до мелочей, но и в темноте я видела, что и дом покидает меня, потому что не могли мы теперь оставаться в Сент-Луисе. Я прошла в комнату, где спала моя малышка и как в последний раз склонилась к затененным сумраком прекрасным ее чертам. Прошла к сыну, словно говоря ему последнее «прости». Мне нужно было мысленно произносить слова прощания, как бы больно и трагично ни было расставание, пусть оно будет полным и окончательным. Почему я не умерла? Не покончила жизнь самоубийством? Неужели суждено мне жить и жить, вновь и вновь видя, как все повторяется, раз за разом, как на круге? Неужели жизнь — это только вечный повтор, воплощение, казалось бы, немыслимого, невыносимого, что на поверку оказывается самой сущностью твоею?

Захваченная этими мыслями, вернее, ощущениями, я все бродила по темным комнатам. Наступал рассвет. Стихотворение Тобайеса в рамке на стене блеснуло в рассветных лучах. «Мертвый патруль». Я скорбно провела пальцем по стеклу, прощаясь и с этим стихотворением или, точнее, с горделивым сознанием, что и я причастна к успехам Тобайеса, его достижениям.

В тусклом свете глаза мои различили первую строку:

Когда я одиноко сквозь ночь и лес бреду…

Когда я одиноко…

И внезапно меня осенило, что никогда, никогда я не имела ни малейшего отношения к поэзии Тобайеса. Нет, героем этих стихов, каким бы именем или безымянностью он ни прикрывался, героем, погибшим в сотнях могил, чей голос звучал печальным шелестом сосновой хвои, чья тень скользила по лунной дорожке в реке, на самом деле был Тобайес, погибавший из-за меня в вечном самоповторяющемся стремлении прочь от меня, в самоубийственном множественном акте измены, творивший в воображении своем то, что клинок и побои новоорлеанских хулиганов не смогли довершить в действительности во время первого его побега от меня, но погибавший вечно во имя прекрасной идеи, чистоты и белизны своего незамутненного авторитета.