Воинство ангелов - [134]

— У Долли, — спросила я, — от тебя был ребенок?

Он все еще не сводил с меня испытующего взгляда. Потом с ленивой грацией пожал плечами.

— Тебе-то что? — сказал он и направился к двери.

И, не оглядываясь, вышел.

Я бросилась к двери, прислонилась к ней. Мне захотелось уйти, убежать.

Но я все стояла прислонившись к двери. Потом пальцы мои нащупали дверной засов. Я чувствовала, какой он старый, проржавевший. Я задвинула засов, и он скрипнул в тишине.

Остаток ночи и следующий день, проведенный в этой комнате, были удивительно похожи на время после похорон отца, когда, схватив прямо возле его могилы, меня сделали невольницей — то же ощущение пустоты, а может быть, пустоты этой тогда и не было, а возникла она лишь в воспоминаниях. Помнится, я дунула на свечку, легла на узкую койку и погрузилась в беспокойный, прерывистый сон. Один раз я проснулась от тошноты, чиркнув спичкой, зажгла свечку, отыскала помойное ведро и, склонившись над ним, безуспешно попыталась вызвать рвоту. После этого, внезапно охваченная здоровой усталостью, я опять погрузилась в сон. Но и на этот раз сон мой был беспокойным и чутким. В темноте мне что-то мерещилось — полусон-полуявь, — потом образы эти померкли и исчезли, уступив место более глубокому сну.

Утром меня навестила пустоголовая хрычовка — принесла еды и питья, предложила свои сомнительные услуги, после чего удалилась. Немного поев, я опять легла, и день прошел, как и ночь, смутный, полный неотвязных вопросов вокруг единственной мысли: что это? что происходит?

Потому что откуда мне было знать, что происходит в мире, за дверью, запертой на засов?

А ответ на этот вопрос я нашла лишь годы спустя, после того, как в письменном столе моего мужа, в кабинете, куда я пошла наполнить чернильницу, я обнаружила фолиант, от названия которого у меня защемило сердце: Протоколы специальной комиссии расследования новоорлеанского мятежа 1866 года.

И я прочла материалы проводившегося Конгрессом следствия. Была назначена специальная комиссия, вызывавшая на свои заседания сотни людей, которых заставляли давать показания, людей самых различных, говоривших кто правду, кто ложь, иные говорили ложь, на поверку оказывавшуюся правдой, другие же правду, но насквозь лживую, каждый соответственно своему характеру и сообразуясь с собственной выгодой, а потом все эти показания, все до последнего, были сведены и собраны в напечатанном огромном фолианте, чтобы пылиться теперь в темных шкафах, на затхлых чердаках, с желтизной, расползающейся по страницам, а то, что было так давно, что уже и не упомнишь, лучше бы, право, забыть, весь тот кошмар, канувший в прорву истории, хронику давних заблуждений и свежих предательств, извечных надежд и святой верности.

Мне тоже мучительно хотелось бы изгладить это из памяти, забыть, но разве можно забыть, когда вот она я, а рядом — то, что так невыносимо помнить, втиснутое в выцветший красновато-коричневый коленкоровый переплет с облупившейся позолотой. И вот я уже наугад листаю страницы, и со страницы в сознание врывается имя:

Генерал Абсалом Бэрд приведен к присяге и допрошен.

Далее следует запротоколированный вопрос под номером 6497:

Ваши должность и воинское звание? И ответ: Я заместитель начальника штаба, получивший внеочередной чин генерал-майора.

И вопрос под номером 6498: Сообщите вашу должность и чем вы занимались в армии в июле прошлого года.

Положив фолиант, я наполнила чернильницу и поспешила уйти. Я поспешила укрыться в прохладе двора и поджидать там в тени, когда муж войдет в кабинет и уберет протоколы, когда дочь вернется в гостиную, а я сама вернусь в дом, потому что куда еще могла я идти?

И спустя немного я действительно вернулась и принялась за оставленное шитье — я шила платье для дочери, первое ее взрослое платье — прелестное, темно-розового цвета, так шедшего к матовой бледности ее кожи и темным волосам; мне очень хотелось, чтобы платье получилось красивым.

Дочь бесшумно вошла в комнату и села. Украдкой я наблюдала за ней. Она сидела поодаль, почти спиной ко мне.

— Милая, — сказала я, — сядь поближе, ты испортишь глаза при таком свете.

— Я не читаю, — тихо ответила дочь.

— Но, милая, ведь у тебя книга…

— Я просто держу ее, — сказала она. — Надо же что-то держать в руках.

И я с легким испугом и каким-то смятением мысленно с ней согласилась.

Я сказала:

— Подойди. Иди сюда и взгляни на свое платье! — И я показала ей платье издали.

Она поглядела на платье, но с места не поднялась. Однако все же улыбнулась и сказала:

— Это будет потрясающее платье!

Вскочив, я бросилась к ней, растроганная этой ее улыбкой.

Склонившись к ней, я воскликнула:

— О милая моя, мне так хочется видеть тебя счастливой!

Она глядела на меня с выражением, в котором я неожиданно различила жалость.

— Да, мамочка, — сказала она. — Я знаю, что тебе хочется видеть меня счастливой.

Я вернулась к шитью. Я не решалась поднять на нее глаз. Я боялась пролегшего между нами и разлетавшегося сейчас во все стороны пустынного пространства, его туманной неопределенности. Потом я пошла спать. Я лежала в темноте и думала о муже, представляла себе, как он внизу склоняется над фолиантом, как листает страницы, и, представляя это, я замирала в ожидании того, что может оказаться на следующей странице, озаглавленной: