Воинство ангелов - [132]

Зрелище это странным образом подействовало на меня. Я ощутила страх, меня как будто предали, потому что вся неизрасходованная еще радость этого дня оказалась обманом, все его слова — ложью, чувство свободы в душе и теле — иллюзией, лишь на секунду мелькнувшей, прежде чем опять придавила меня какая-то железная тяжесть. И эти мучительно извивающиеся окровавленные пальцы были знаком предательства и лжи.

О, я не могла больше этого терпеть.

И я сжала его руку, стыдливо прикрыла эту страдальческую обнаженность со словами:

— О, давай забудем все-все, останемся только мы, мы вдвоем!

И увидев его лицо, это испуганное бледное недоумение, я опрокинулась на кровать, обвилась вокруг его тела и за руку притянула к себе. Он не сопротивлялся, но покорность эта, мертвым грузом навалившаяся на меня, пугала больше, нежели сопротивление. А потом, когда он стал отвечать на мои ласки, в этом тоже было какое-то пугающее отчуждение. Неужели я так быстро потеряла только что обретенное мной богатство?

И мучительный этот вопрос, продолжавший звучать во мне и когда мы сжимали друг друга в объятиях, вдруг вызвал в воображении странную и дикую картину — отблески пламени и тени, мечущиеся на потолке, как было в ту ночь, когда горел хлопок и горели корабли, нет, когда пылала деревня в джунглях и языки пламени во тьме вздымались ввысь футов на пятьдесят, нет, выше, и потревоженные летучие мыши метались в верхушках деревьев, белых при свете этого гигантского костра.

На мгновение и Тобайес стал частью этой картины, этого странного видения — пламени, кровопролития, озверелых криков, писка летучих мышей. Хрипло дыша, он потянул меня за волосы, заставив лечь, но вдруг отстранил меня. Он сгорбился на краю кровати, спустив на пол одну ногу.

— Не могу, — проговорил он, — сейчас не могу…

Я вцепилась в него, но он поднялся так, что было не дотянуться.

— Неужели ты не понимаешь, — вскричал он, — что я должен идти!

— Подожди, — сказала я, — подожди, — но он уже потянулся за одеждой.

Я села в постели. Сидела в какой-то кошмарной пустоте. Неожиданно, в буквальном смысле слова как молния, пустоту эту разорвала внезапная мысль, и я сказала:

— О, я тебя знаю! Ты поступишь как предатель! Потому что хочешь справедливости, как это понимают белые!

Он стоял передо мной, держа в руках рубашку или какую-то другую одежду. Он говорил, что любит меня.

— Любишь… — проговорила я, метнувшись с середины кровати к нему, казавшемуся очень бледным при свете ночника, — ты говоришь, любишь, а когда я почувствовала любовь, настоящую, в первый раз в жизни, когда в мире для меня оставался только ты, ты решил, что это во мне играет негритянская кровь, и испугался, сбежал, ты искусал свои ногти до крови, а теперь… теперь…

Он сделал шаг ко мне, протянул руку, чтобы погладить, желая успокоить, сказать: «Дорогая, я люблю тебя».

И я сказала — внезапно, но с полным самообладанием:

— Я ненавижу тебя.

Он окаменел.

Где-то я читала, что отсеченная на гильотине или топором голова еще несколько мгновений может шевелить губами, производя или силясь произвести последний звук осмысленной речи или вопя… Так вот его голова, освещенная ночником, застывшая передо мной в воздухе, тоже шевелила губами, но звуков слышно не было.

Может быть, он и произносил какие-то звуки, но они просто не достигали моих ушей. Может быть, он говорил, что я его радость, его дорогая, что он любит меня, что я — это данный ему знак, что он призван предотвратить кровопролитие, что он очень скоро вернется. Но что он говорил, было не важно.

— Уходи! — строго сказала я.

И с этими словами я бросилась лицом в подушки, отсекая себя от всего вокруг.

Не знаю, сколько времени он отсутствовал, прежде чем я встала и оделась. Я спустилась вниз и вышла на улицу. Все это я проделала абсолютно спокойно, бездумно, точно и четко выполняя каждое действие. На улицах было пусто. Путь предстоял долгий, потому что мы с Тобайесом жили в новой, американской части города.

Я поравнялась с двориком, вошла, поднялась по невысоким ступенькам. Я даже не постучала. Просто вошла.

Он сидел за столом в темном сюртуке, глаза его были обращены к двери. На столе стояла керосиновая лампа, жестяная и с жестяным же абажуром. На тарелке перед ним была какая-то еда, а возле тарелки стоял стакан с пивом или какой-то другой темной жидкостью.

Он смотрел на меня в упор, не произнося ни слова.

Не поворачиваясь, я протянула руку и прикрыла за собой дверь.

Он вынул платок, вытер губы. Я видела, как шевельнулся во рту за сомкнутыми губами его язык.

— Долгонько же ты шла, — сказал он.

Именно так он и сказал.

— Покажи шрамы, — попросила я.

— Шрамы… — задумчиво повторил он.

— Да, — сказала я, — те, что остались от побоев.

Он поднялся из-за стола, неспешно, сдержанно, направился ко мне, и лицо его ничего не выражало. Остановился напротив, потом резким движением наотмашь ударил тыльной стороной руки меня по лицу. Удар был не сильным, но пришелся костяшками пальцев по губам, и я ощутила во рту металлический привкус крови, между стиснутыми зубами просочившейся на язык. Не вспухнет ли губа, подумала я.

— Все еще интересуешься шрамами? — спросил он.