Воинство ангелов - [130]

Лицо его казалось таким далеким. Спокойное, прекрасное лицо с точеными чертами. На секунду явилась путающая мысль, что он ничего не слышал, думая о чем-то своем, не обо мне, не о моей истории, а может быть, и ни о чем не думая — так неподвижно было это лицо, эта голова статуи.

Но думая так, я продолжала говорить. Я говорила:

— Вот я какая. Но какой бы я ни была, я всецело принадлежу тебе. Поступай со мной как знаешь.

Лицо его загорелось чистым, ясным светом, светом, идущим изнутри, словно мрамор ожил и биение пульса, ток крови умягчили его. Лицо осветила улыбка — удивительно чистосердечная, милая и доброжелательная. Я почувствовала, что и мое лицо расплывается в ответной улыбке, словно свет его души бросил лучезарный отблеск и на меня.

Он сказал:

— Ты мое самое драгоценное сокровище. Теперь даже больше, чем всегда. Больше, чем всегда.

И он поцеловал меня, а оторвавшись от меня, сказал:

— Ты — это данный мне знак.

Примерно в половине восьмого, после торопливого ужина, Тобайес ушел. Ему надо на собрание, сказал он, собрание крайне важное для завтрашней сессии.

— Да, и поскорее возвращайся, дорогой, — сказала я, вглядываясь в его лицо, в котором мне почудилась тень отчуждения и озабоченности. Трудно было даже представить себе, как стану я ждать его возвращения.

Но так странно устроена душа, лишь только он ушел, я почувствовала, что рада одиночеству. Оно было мне необходимо, чтобы привыкнуть к тому, что произошло, и совладать с ним, осознать, что стена, загораживающая от меня полноту мира, наконец, разрушена. Мне нужно было время, чтобы насладиться открывшимся передо мной прекрасным пейзажем. Или можно сформулировать это по-другому: я испытывала почти физическую потребность заново ощутить себя, свое тело, только что испытавшее такой восторг и упоение, а сейчас погрузившееся в молчаливую созерцательную сосредоточенность, во мраке которой внезапно, словно солнечные зайчики, вспыхивали радужные пятна света. Я словно ощупывала себя. Я шагала взад-вперед по комнате, и мне хотелось ощупать себя — свое лицо перед зеркалом, свою грудь, — чтобы удостовериться непонятно в чем.

Бродя так по дому, на который постепенно наползал вечерний сумрак, я внезапно с удивлением подумала, почему же сама я все время считала, что Тобайес знает, и почему разговор с ним так все переменил? В самом этом вопросе заключалась какая-то смутная неловкость, тревога. Наверное, поэтому я просто не задавалась по-настоящему этим вопросом, не спрашивала себя, действительно ли верю в то, что Тобайес знает о моем происхождении. Неужто я тешилась обманчивой надеждой, что он знает всё, укрывшись в двусмысленности, двойственности такой надежды, веря и в то же время не веря?

Но как бы там ни было, бродя в тот вечер по дому, я внезапно поняла, что самого по себе знания еще недостаточно, что должна была сама рассказать ему все. Правде мало оставаться правдой, думала я, надо выговорить ее, чтобы заставить жить. И явилась суровая мысль, что тень от правды невысказанной чернее, гуще той тени, что отбрасывает ложь.

Мысль эта окрылила меня. К чему же тогда страдания, если радость достигается так легко — вот оно, исцеление, забвение всех мучительных скорбей, сомнений и самокопаний!

О Тобайес, Тобайес, мысленно твердила я, в потемках меряя шагами дом, заклиная его поскорее вернуться, явиться передо мной — ясным, светлым, улыбающимся этой милой его, доброй улыбкой, как луч света в темноте.

Я поймала себя на том, что ногти мои вонзаются в ладони — так сильно я стиснула руки.

В тишине я услышала щелканье дверного замка. И звук этот, пронесшийся в горячей душной тьме гостиной, — я ждала Тобайеса на зажигая света — отозвался во всем моем теле, ударив по нервам. Я не двигалась, но слушала его шаги в прихожей — там я оставила лампу; шаги приближались к двери, ко мне. Когда он вошел, я окликнула его, негромко окликнула:

— О, — воскликнул он, — что ты делаешь в темноте?

— Тебя жду — ответила я, и звук его шагов к маленькому столику у двери заставил меня оцепенеть. Потом раздалось чирканье спички.

Перенеся лампу на стол в центре комнаты, он сел и поцеловал меня.

— Милый, — прошептала я, — милый…

Он выпрямился.

— Это ужасно, — сказал он.

— Что ужасно? — спросила я, повторяя про себя: «Что? Что?» с безотчетной тревогой.

— То, что может произойти, — ответил он, обратив ко мне взгляд. — Этот Дости, он сумасшедший! И Хан тоже. Они вывели к зданию Законодательного собрания чуть ли не десять тысяч и…

— Кого? — спросила я. — Десять тысяч кого?

— Бывших рабов, кого же еще! — произнес он с яростью. — Вывели их Дости и Хан и заявили, что готовится кровопролитие. Собрание в наших руках, сказали они, и нас четыреста тысяч. И кровь так кровь, так тому и быть, сказали они. Выходите на улицы! И вот их уже тысячи собрались — слепых и темных, слушают речи при свете факелов, и темнота накаляется, как печка, и лица их сияют — они кричат, радуются всем этим речам!

Я мысленно увидела это — толпу черных лоснящихся от пота лиц — и даже услышала в тишине гортанный рев.

Помолчав, Тобайес тихо сказал:

— Неужели им непонятно, что все это можно сделать с легкостью? Победить без кровопролития. Пусть Монро арестует Собрание. Блэр обещал освободить его членов и взять под стражу шерифа, после чего Блэр будет вынужден защитить Собрание от совершённого насилия. Того же результата можно достичь мирным путем. Но нет — Дости, неужели он так кровожаден?