Воинство ангелов - [129]

— И знаешь, зачем я вдруг рассказываю тебе это? — продолжала она. — Чтобы ты в твоем возмущении могла сообщить про меня все до конца. Все равно я уезжаю. И бросаю этого Моргана Мортона. Потому что этот тупоголовый деляга может считаться важной шишкой только здесь, где люди ни черта не понимают! Слава богу, мы с ним не женаты. Да-да, можешь рассказывать всем еще и это! И передай им, пусть поцелуют меня сама знаешь куда!

Холодноватая голубоглазая уравновешенность слетела с нее как не бывало: она стоял передо мной руки в боки, чуть подавшись вперед, изогнув шею и чуть выставив зад, кружева на груди сбились, на разгоревшемся, ставшем вдруг еще круглее, одутловатее лице застыла бесшабашная улыбка, в глазах заплясали черти, и она хлопнула себя по аппетитной округлости этой своей сама знаешь куда.

— Вы едете с ним… с Сетом! — проговорила я тихо, почти шепотом, потому что смущение мое вдруг пронзила догадка.

— О, и за это ты тоже меня ненавидишь, — сказала она, внезапно обретая прежний облик и из озорной распущенной девчонки из бара вновь становясь сдержанной и благовоспитанной дамой. — А почему? Ведь и у тебя был с ним шанс. Но ты отвергла его, он был тебе не нужен, как и тогда, в первый раз, в роще…

— Так он… он вам и это рассказал? — вскричала я, чувствуя едва ли не тошноту.

— Да, конечно, надо же было бедному мальчику открыться хоть кому-то! Как он возжелал чистоты Иисуса и всякое такое… Но послушай-ка, — и на секунду передо мной опять мелькнула распущенная, разухабистая девчонка, — этот парень — настоящий бриллиант, в хороших-то руках… — Она запнулась. — Да, у тебя и сегодня был шанс, но я заранее знала, чем все это кончится, а если и допустила это, то только потому, что чувствовала: чтобы легче было ему оттаять, надо сперва помочь ему выкинуть из головы глупые мечтания о тебе. Вот он и оттаял. Держал меня за руку и говорил, говорил, жалостливо так. А вот когда парнишка этот оттает окончательно… — Глаза ее опять весело блеснули. — Когда все произойдет, то в постели ему цены не будет. Когда он усвоит, что люди рождены для радости и удовольствия, а деньги нужны не только для того чтобы класть их на тарелку сборщика церковных пожертвований! Горячий такой, увлекающийся, он всех тогда переплюнет…

— Пожалуйста, уйдите, — сказала я равнодушно, безучастно.

Она посмотрела мне в глаза.

— Скажи мне только одно, но правду, скажи как на духу. Неужели его волнение совсем, ни капельки не передалось тебе?

— Уйдите, — сказала я.

Она пошла было к двери, потом вдруг обернулась.

— Дорогая, — сказала она, — не забудь все-таки мою просьбу не рассказывать о бедняге Сете. Расскажи о себе, это принесет тебе удовлетворение, облегчение. Расскажи, что в тебе есть негритянская кровь. А о Тобайесе не беспокойся. Знаешь, в глубине души он, возможно, даже обрадуется. Множество мужчин это любят. Ты удивишься, какое множество, но так или иначе, когда соберешься рассказывать, вначале затащи его в постель как бы для нового знакомства, а потом уже расскажи.

— Уйдите, — сказала я.

Она двинулась к двери, легко ступая по ковру красивой своей походкой, высоко подняв голову, расправив плечи, широкие по сравнению с узкой, как ножка бокала, талией, и каждый шаг ее четко обозначал округлость бедер под шуршащим и шелестящим шелком ее юбок. У двери она оглянулась.

— Отец тебя любил, — сказала она.

— Я вас ненавижу, — произнесла я.

— Могу объяснить, почему он не выправил тебе вольную, — сказала она.

— Лучше бы мне умереть, — произнесла я.

— Бедная Крошка Мэнти! — участливо проговорила она и скрылась.

На следующий день Тобайес вернулся. Я не стала ждать. Сразу же повела его в заднюю гостиную, усадила на диван, сама села рядом и, прижав к груди его руку, рассказала ему все. Рассказала, как давным-давно решила, что он все знает от Сета, и он вспомнил, как Сет пришел к нему с разговором обо мне. Рассказала ему, как была все это время уверена в том, что Сет открыл ему другую тайну — о моем происхождении, что в жилах моих течет негритянская кровь. Потом я бесхитростно поведала ему всю мою историю — как была схвачена и продана в рабство. Рассказывая, я не глядела ему в глаза, сидела примостившись в сгибе его правой руки и прижимаясь к нему, и взгляд мой был устремлен куда-то в угол комнаты, к изящной вазе севрского фарфора на столике розового дерева, словно я желала укрыться, спрятаться за материальность вещей. Глядя на вазу, я говорила:

— Меня купил человек не злой, неплохой человек. В одном только отношении я оставалась для него рабыней, но он был добр ко мне. Вот эта его доброта и делала положение мое совершенно безнадежным, что извиняет мою нерешительность, из-за которой я не совершала новых попыток бегства и убить себя тоже не пыталась. Но в конце концов все-таки он дал мне вольную.

Я замолчала, выжидая, силясь прочесть его мысли по дыханию. Но его дыхания слышно не было. Казалось, он вовсе не дышит.

Потом я сказала:

— Я не собиралась обманывать тебя. У меня и в мыслях этого не было.

Меня охватила слабость, вялость, даже сонливость. Как будто рука, мертвой хваткой сжимавшая мою жизнь, внезапно разжалась. Я почувствовала, как тело мое скользнуло вниз, а голова опустилась на его плечо. Рука его высвободилась из моих рук, упавших вдоль тела, и легла на мою грудь. Она была неподвижной и тяжелой, словно на груди моей покоился какой-то неодушевленный предмет. Потом я заставила себя взглянуть ему в лицо.