Воинство ангелов - [121]

Он пожал плечами, и меня захлестнула ненависть.

— По-моему, для себя он делает максимум, — сказал он.

— Ты это говоришь о своем друге? О человеке, который так восхищается тобой?

— Никому не дано стать иным, чем создал его Господь, — заметил он.

— Ладно, оставим его в покое. Что же касается меня…

— Я не виню тех, кто не желает быть чернокожим, — сказал он. — Думаешь, мне было очень приятно, когда меня поймали, бросили в тюрьму и стали сечь сыромятными ремнями? Удовольствие маленькое!

Он внезапно поднялся из-за стола.

— О, вот за что ты меня ненавидишь! — воскликнула я.

— Ненавижу? — переспросил он, глядя на меня сверху вниз, переспросил так, словно само звучание этого слова должно было подсказать ответ.

— Да, — сказала я, — ненавидишь меня. Ведь это же из-за меня, из-за того, что ты захотел мне помочь, тебе пришлось уйти, вытерпеть порку.

— Я вовсе не ненавижу тебя за это, — произнес он. — Наоборот, я должен быть тебе благодарен.

— Благодарен?

— Освободил меня не мистер Линкольн, — сказал он. — Освободила меня ты.

— Я?

— Да, ты, — подтвердил он. — Ты и Чарльз. И тот тип с сыромятными ремнями. О, если б не история с тобой, я, может быть, до сих пор жил там и пресмыкался перед старым Бондом. Еще бы — ведь я был к’ла! К’ла! И он выбросил вперед правую руку в жесте отвращения.

— Но ведь он был добрым! — невольно воскликнула я.

— Добрым, — согласился он. — И это самое страшное. Страшнее сыромятных ремней. Старик Бонд был добр — вот за что я его особенно ненавидел!

Он придвинулся ко мне, не спуская с меня внимательных глаз.

— Слушай, — сказал он тихо и хрипло, — скажи мне правду, разве ты не ненавидишь его за то, что он был к тебе добр?

— Нет, — сказала я, — нет, — в отчаянном прозрении ощутив вдруг всем существом, что если б рядом находился Бонд, он защитил бы меня и я была бы в полной безопасности.

Но тут в комнату вошел вовсе не Хэмиш Бонд. Наконец-то возвратился Тобайес — озабоченный, нахмуренный, с какими-то бумагами в руках.

— Дело серьезнее, чем я думал, — начал он.

Но я прервала его:

— О, ты должен послушать то, что рассказывал мне лейтенант Джонс!

— О чем же он рассказывал? — вежливо осведомился Тобайес.

— Это ужасно! — воскликнула я. — Как он был рабом! Как его пороли! Его привязали к столбу и пороли сыромятными ремнями. Прямо по голой спине! — Я повернулась к лейтенанту Джонсу. — Ведь так, правда? — спросила я. — По голой спине?

— Да, — сказал он, и мне показалось, что на губах его мелькнула хмурая улыбка.

— Удары сыпались один за другим, — сказала я, — сильные, до крови. И скоро вся спина была в крови.

Тобайес положил мне руку на плечо.

— Да, дорогая, — негромко сказал он, — это совершенно ужасно, и я уверен, что лейтенанту Джонсу неприятно сейчас это вспоминать.

— И шрамы, — сказала я. — Удары эти оставили страшные шрамы.

Я мысленно увидела эти шрамы — уже зажившие раны, оставившие после себя рубцы — выпуклые, грубые, как пеньковая веревка, как дубовая кора, черные рубцы с сероватой коркой, бугрящиеся на коже, симметрично переплетающиеся на голой черной спине. Казалось, я кончиками пальцев чувствую их шершавость.

— Грубая, как кора дуба… О, какой же это был ужас!

Пальцы Тобайеса весьма чувствительно сжали мне плечо.

— Дорогая, — сказал он, — я настоятельно напоминаю тебе, что абсолютно уверен в том, что лейтенанту не хочется больше об этом говорить. Кроме того, у нас всех сейчас другие заботы. Этот человек, что прискакал сюда… — Он осекся и похлопал меня по плечу. — А вообще, — сказал он и улыбнулся мне, — лучше всего нам выпить еще кофе. Здешнего, прекрасного, удивительного, вреднейшего для здоровья луизианского кофе.

И я пошла варить кофе, потому что служанка к тому времени уже ушла. Очень спокойно я занялась кофе, принесла его в гостиную — горячий, как огонь. Они пили его, и я пыталась, но не могла сделать ни глотка.

В спальню Тобайес пришел, когда уже было очень поздно. Измученная, я спала и проснулась лишь когда он, отдернув москитную сетку, лег рядом со мной. Я заворочалась, и он легонько притянул меня к себе, а я, лежа к нему спиной, уютно прикорнула, прижалась, вдавившись в него и положив голову на его правую руку. Мы часто спали в такой позе, когда его правая рука покоилась у меня под головой, а левой он обнимал меня. Я была настолько меньше его, что длинное тело его словно складывалось, и я оказывалась внутри, наслаждаясь ощущением безопасности.

Снаружи был лунный свет. Отдельные лучи пробивались сквозь жалюзи. В саду пел пересмешник. Я знала, что при луне он может петь часами. Мне хотелось, чтоб он замолчал.

— Тобайес, — сказала я.

— Да, дорогая.

— Я люблю тебя, милый, — сказала я.

— И я люблю тебя, дорогая.

— Давай уедем отсюда, — сказала я. — И поскорее. Поедем в Массачусетс. Или еще куда-нибудь. — И перед моими глазами забрезжила, заискрилась картина: ряды голых деревьев на улице, вечер, посверкивает снег, и я иду по улице, а рядом со мной Тобайес.

— У меня здесь работа, — донеслось до меня.

— Но работать здесь так трудно, — сказала я.

— Однако необходимо, — заметил он.

— Безнадежное это дело, — сказала я.

— Я не теряю надежды, — сказал он.