Воинство ангелов - [123]

Но вставал вопрос законности. Ведь даже председатель старого Собрания судья Даррел сомневался в законности подобной меры.

— Неужели вы боитесь, судья? — вкрадчиво спрашивал его доктор Дости, наклоняясь в кружок света от лампы, освещавшей безумные его глаза. Лампа стояла на столе в центре моей гостиной.

— Не за себя, — ответил судья. — Я боюсь того, что может произойти.

— Ах! — воскликнул доктор Дости, еще ниже наклоняясь в кружок света.

Да, судья Даррел сделал все что мог. Он телеграфировал в Конгресс радикалам — самому Тадеусу Стивенсу, но прошло много дней, а ответом было лишь молчание. Он встретился с генералом Шериданом, командующим округом, однако Шеридан отказался поддержать Собрание как акцию противозаконную.

Но доктор Дости воскликнул «ах!» и поднялся с места.

— Война не кончена. — сказал он, — но мы в вас не нуждаемся, судья. И в вас с вашим Бюро, Сиерс. Да и в генерале Шеридане тоже. Мы справимся сами.

— Да, — отозвался лейтенант Джонс, — мы справимся сами. — Он глядел мимо всех, устремив взгляд на лампу.

— И будь что будет, — сказал доктор Дости, решительно взмахнув рукой.

Будь что будет, — сказал он, и чувствовал ли он уже, как вонзается в его внутренности острый и гладкий клинок, ощущал ли, как немеет позвоночник от удара пули? Видел ли мысленно, нет, не нас, на кого он махнул сейчас рукой, а других — тысячи лиц, которые вскоре должны были предстать перед ним, черных, лоснящихся от пота, освещаемых пламенем, обращенных к нему, в то время как кровь кипит в его жилах, и он бросает в эти лица: Будь что будет, пусть прольется кровь?

А может быть, не было тогда в этой комнате ничего — лишь свет от лампы и суровый лик справедливости?

В тот же вечер лейтенант Джонс остановил меня в коридоре возле двери в гостиную.

— Ради любопытства, миссис Сиерс, — сказал он, — хотелось бы знать, вы за или против Законодательного собрания?

— Я согласна с мужем, — ответила я.

— Это значит, что вы против Собрания?

— Это значит, — твердо сказала я, — что я согласна с Тобайесом, то есть что избирательное право неграм должно быть предоставлено, но…

— Но что? — прервал он меня.

— Но никакого coup d’état[38] происходить не должно. Справедливость должна быть установлена законным путем, должна…

Слова замерли на моих устах под его тяжелым, насмешливым взглядом.

— Забавно слышать такие рассуждения, — сказал он, — от маленькой негритоски, подстилки старика Бонда.

И когда я изумленно отпрянула, он, наклонившись ко мне, сказал:

— Тогда ты и поняла, видимо, что такое справедливость белых. И она пришлась тебе по вкусу, да?

— Ну и мерзавец же ты! — воскликнула я.

— Совершенно верно, мэм, — сказал он, пародируя раболепие черного слуги, — я мерзавец.

— Я велю мужу не пускать тебя в дом, — сказала я.

Лейтенант Джонс церемонно поклонился.

— Как будет угодно, мадам, — сказал он.

Ночью, лежа без сна в душной раскаленной тьме, глядя на спящего рядом Тобайеса, я спрашивала себя, есть ли на свете иная справедливость, кроме справедливости белых.

Голова моя металась на липкой подушке. О, на чьей же я стороне? — мучилась я, вглядываясь во тьму, залегшую за белой москитной сеткой.

И вдруг передо мной предстала давняя картина — взметнувшиеся вверх языки пламени, жестокая резня, и летучие мыши из джунглей кружатся и пищат в столбе света.

Я позвала Тобайеса. Повернувшись, я стиснула его плечо и стала трясти его, чтобы разбудить.

Он спросил, что случилось, и я ответила: так, ничего, страшный сон приснился.

А лето продолжалось с разговорами о малярии, грозами с залива и жарой. Почему-то переносить жару мне в это лето было особенно трудно. Тобайес даже предложил мне одной поехать в Массачусетс, в загородный дом его отца. Там будут морская прохлада, прогулки на яхте, его друзья будут мне очень рады, а отец полюбит меня. Но одно лишь воспоминание о волевом, значительном лице старика на портрете, о морщинках возле глаз, остром, как сабля пирата, носе и решительно выдвинутой вперед челюсти наполняло сердце холодным ужасом или чем-то очень похожим на ужас. И быстро взглянув на Тобайеса, я с внезапной прозорливостью сочувствия даже задалась вопросом: уж не таится ли в Тобайесе нечто от его отца?

Нет, и подумать о том, чтобы уехать одной, я не могла. Даже несколько дней его отсутствия по инспекционным делам мне и то трудно было выносить. А иногда после его возвращения я чувствовала, что он все равно не со мной, видела, что лицо его напряжено, озабочено, а мысли сосредоточены на докладе, который он должен составить за один вечер — о злоупотреблениях в суде, нерегулярной отчетности или трупе свободного негра, найденном где-нибудь в дельте с засевшей в голове пулей.

В июне Тобайес надолго уехал с инспекцией. Жара стала совсем уж нестерпимой.

Но мисс Айдел, пришедшая ко мне с визитом, казалась неподвластной жаре. Она сидела в дорогом синем, безупречно отглаженном платье с кипенно-белыми шуршащими кружевами на груди, устремив на меня безмятежно-голубой взгляд, прохладный, как дальняя даль; лед в стакане ледяного лимонада, который она держала в руке, тихонько побрякивал, а она сидела, возвышаясь над временем, превратностями погоды, судьбой и человеческим разумением.