Воинство ангелов - [119]

Глядя на них, я не думала о прошлом, о том, когда, в какой момент этого прошлого явились они в мою жизнь; я говорила себе, нет не говорила, но чувствовала: они здесь.

Горло перехватывало опасливое ожидание.

Чего ждала я, что хотела узнать? Свою жизнь, себя. Как будто жизнь имеет строго предначертанную форму и заключена не столько во Время, сколько в Пространство, и рисунок выполнен, закончен, а тебе остается только ждать, когда тебе его покажут, и законченная форма, существующая в Пространстве, станет событием во Времени.

А горло перехватывает, потому что рисунок этот неразличим во мраке и ты видишь только смутные контуры — покажется что-то и тут же скроется.

Ты увидишь все лишь в конце, но и сейчас в глубине души знаешь, что рисунок этот существует, существует вне Времени, но что он будет, будет перенесен и во Время, поэтому и сидишь ты затаив дыхание в этом шуме и пестроте веселой компании, и горло перехватывает, когда глядишь ты в это лицо, силясь разгадать его значение — наверное, что-то в тебе все-таки ждет этого перста или рокового поцелуя Судьбы.

Вот так я и сидела, в задумчивости глядя в это лицо. Или, может быть, искала случая поговорить с ним, искала слова, которые заставят его приоткрыть смысл его появления и роль в моей жизни. Нет, никаких определенных действий я не предпринимала — ведь все это происходило внутри и было инстинктивным, как дыхание.

И так же инстинктивно я однажды сказала Сету:

— Когда же, Сет, приедут ваша жена и детишки?

Сказала, уперев в него пристальный взгляд, взгляд выжидательный, хоть и непонятно, чего я ждала, втайне наслаждаясь его смятением, прежде чем прозвучал ответ:

— Сейчас она не может приехать. Она у своей матери на ферме. Мать вдова и к тому же нездорова.

А в другой раз я сказала, также внимательно глядя на него:

— Сет, мисс Айдел, то есть миссис Мортон, находит вас очаровательным.

Он обратил ко мне страдальческое лицо, и это было, как будто я подглядываю в щель ставни, а страдание, которое я подглядела, словно отделилось от него, обретя независимое существование, и сейчас медленно вращалось и корчилось, как на вертеле, но не над углями костра, а в его мозгу — раскаленное, в белой ледяной пустыне его сознания. Мне надо было назвать его по имени. Ханна — так ведь звалась эта громоздкая и прыщавая бледность, с медлительной понуростью неотвратимо и бесконечно вращавшаяся в этой ледяной тьме? Нет, вовсе не Ханна, не прыщавая бледность, а белизна — нежная и пронзительная: мисс Айдел, дрожащая от мучительного нетерпения, и я, вдруг испытавшая восторг справедливого отмщения.

А Сет в это время говорил:

— За что вы так ненавидите ее?

— Что? — вырвалось у меня, ошеломленной его внезапной прозорливостью, и восторг тут же прошел, а вместо него я ощутила, как внутренности, теперь уже мои, пронзает острый вертел страдания, как он вращается, вечно, безостановочно в ледяной тьме.

— Почему вы считаете, что я ее ненавижу? — спросила я.

— Вы ее ненавидите, — сказал он, глядя мне прямо в глаза, — из-за того, что она убила вашего отца.

— Да что вы знаете обо всем этом! — воскликнула я, не очень четко зная, что именно подразумеваю под «всем этим».

— Знаю, что она была миссис Мюллер из Цинциннати. И газету помню — ваш отец и ее осужденный муж. Я сразу же догадался, кто она такая.

— Ну ладно, ладно, — примиряюще сказала я.

— Не надо ее ненавидеть, — сказал Сет. — Знаете, она очень раскаивается. Она уже не та женщина, какой вы ее считаете. Или какой я ее считал. Суетной, легкомысленной. Нет. Я молился с ней и видел в ее глазах слезы раскаяния.

— О, так вы говорили с ней, беседовали наедине… — прервала его я, и тут же перед глазами возникла ясная картина: их головы, склонившиеся друг к другу, и, безоружная, я ощутила их заговор против меня.

Потом я посмотрела туда, где на другом конце комнаты находилась мисс Айдел — она смеялась серебристым смехом, мелодично, звонко и безмятежно.

— Ну и легко же вас обвести вокруг пальца, — сказала я. — Просто эта женщина разнюхала, что вы что-то знаете, и ей необходимо было вас утихомирить. Отсюда и совместные молитвы.

— Если вы ее так ненавидите, — сказал он, — зачем вы постоянно видитесь с ней?

И с этими словами он отвернулся.

Она знала мою тайну, и я боялась, что стоит мне повернуться к ней спиной — и безопасность моя под угрозой. И понимая это, я ненавидела себя, ненавистью сухой и затхлой.

Да, в этот период ожидания я могла лишь ненароком, случайно нащупать контуры моей жизни — форму, маячившую во мраке Времени, или дождаться подсказки — найти лицо, которое раскрыло бы мне ее смысл и значение. Так и случилось, когда я в неожиданном порыве заговорила с лейтенантом Джонсом.

Это было ранним вечером в луизианском сумраке — весной, теперь уже шестьдесят шестого года. Группа гостей в саду потянулась к дому, не прерывая беседы о предстоящих выборах в городской магистрат.

— Без сомнения, это должны быть конфедераты, — заявил судья Даррел, за два года до этого возглавлявший собрание, где принималась конституция.

И Тобайес сказал:

— Вы стоите за уничтожение истории.

— Единственная надежда, — продолжал судья, — это то, что лоялисты не примут участия в выборах.