Воинство ангелов - [118]

«Маса, конечно, не сахар, но мы с ним ладим» — привел мне как-то Тобайес слова одного из батраков. Высказывание это вывело его из себя.

— Ну что ты будешь делать! Как заставить их почувствовать себя свободными людьми, если свобода — это ответственность, а старый хозяин зовет тебя обратно в мир безответственности. Даже если мир этот непредставим без плетки и каторжного труда по десять часов в день под палящим луизианским солнцем. Но почему бы им не испытывать этого искушения, если я и сам, признаюсь, поддавался ему среди ужасов войны, поддавался желанию быть лишь частицей, винтиком машины, песчинкой во всеобщем обвале, камушком в лавине, мелькнуть в темноте и ни о чем не думать?

Внезапно я ощутила негодующий пафос этих слов, увидела, как напряженно вытянулась его шея, когда он повернулся ко мне на стуле, как вздулись вены на шее над воротничком, увидела мучительно расширенную синеву его взгляда, устремленного на меня — не мимо, а прямо на меня. И тут же мысль: Как же он одинок и как всегда был одинок, если хотел забыться в этой темной душной ошеломляющей глубине, в этом промельке пространства вокруг, лишь бы почувствовать себя частью чего-то. О, что за невыносимое одиночество!

Одиночество это, накатившись, захлестнуло меня, и чувство мое к нему преобразилось. Я вскричала:

— О милый, милый, ты не одинок! Не надо так! Я с тобой!

И бросившись к его стулу, я обхватила руками его голову.

Если б остановить это мгновение! Но Тобайес поднял голову.

Раздосадованная, я готова была винить что угодно в том, что Тобайес поднял голову. Однако это несправедливо. Даже в самом глубоком смятении своем все мы испытываем моменты прозрения, когда начинаем вдруг различать контуры некой прекрасной, но не осуществленной перспективы. Хотя правда и то, что наполнить жизнь такими моментами невозможно, немыслимо, и надо не наблюдать эту перспективу, а самим стремиться осуществить ее.

Так или иначе, Тобайес поднял голову, и в эту секунду я почувствовала почему-то, что отринута в пренебрежении.

— Но думать-то необходимо, иначе зачем было все это кровопролитие, — сказал Тобайес с каким-то негодованием, словно прошедшая секунда, когда голова его покоилась в моих объятиях, являлась уступкой слабости.

Я убрала руки. А он даже не заметил.

— Я сейчас же напишу сенатору Самнеру, — услышала я голос Тобайеса, — чтобы сказать ему, что проблема черных неотделима от проблем белых. Я не считаю, что войска сейчас можно отсюда отозвать. Однако оккупация должна приобрести воспитательное значение, как для негров, так и для белых, научить их жить вместе, научить справедливости. О, это будет нелегкий процесс, однако…

Он замолчал, задумавшись, вертя в руках перо.

— Да, дорогой, я тебя слушаю, — сказала я.

Но сенатор Самнер Тобайеса не слушал. Как не слушал и президент Джонсон. И конгрессмен Тадеус Стивенс. И отец Тобайеса. И плантаторы Террибоуна и Фелицианы. И доктор Дости.

Я говорила, что слушаю. Однако и это было неправдой.

Ведь мы — это всего лишь мы, не больше и не меньше.

Так прошла послевоенная осень и наступила зима. Тобайес все глубже уходил в работу, не оставляя надежды, все еще брезжившей впереди, несмотря на приступы отчаяния, негодования и даже ярости, когда возобладали принципы мирного урегулирования по жесткой схеме Конгресса, в то время как более гуманные идеи мистера Линкольна были отвергнуты. К нам в дом приходили люди, и я слушала голоса и споры, но жила я словно в приглушенном мире, и голоса доносились до меня негромко, издалека, и я напрягала слух, чтобы уловить смысл. И иногда, даже в минуты близости с Тобайесом, когда руки его нежно касались меня и он прижимал меня к груди, все казалось таким же приглушенным, далеким.

Но все же мы сохраняли тогда огромную нежность друг к другу и оба проявляли странную тайную заботливость, словно доброта была необходимой уступкой слабости другого, ибо этот другой выздоравливал после тяжелой болезни или же приходил в себя после тяжелого несчастья.

Да, я пребывала тогда в приглушенном мире, мире, застывшем в ожидании. Раз или два в присутствии Сета, мисс Айдел и лейтенанта Джонса я переводила взгляд с одного лица на другое, и меня охватывало невыносимое смущение — я словно ждала чего-то. Каждое из этих лиц тогда выражало некую определяющую черту, и черта эта придавала лицу характерность почти аллегорическую, как на портрете, когда художник сумел в какой-то миг подглядеть в своей модели нечто главное, сокровенное и навеки запечатлеть это на полотне. Холодная сосредоточенность Сета — голова закинута вверх, взгляд устремлен куда-то мимо, в глазах безлюдная снежная пустыня; улыбка мисс Айдел, гордо поднятая голова, открывающая безукоризненную белизну шеи, жест белой руки обещает мягкую участливость, но в этой мягкости — дразнящие острия ногтей; голова лейтенанта Джонса в плотной шапке курчавых волос, и лицо и голова — круглые, как шар, ничего лишнего в чертах — воля и в то же время сдержанность, все подчинено главному, не обнаруживает деталей помимо общего абриса — уши прижаты к черепу, нос энергичный, но тоже не слишком заметный, глаза с очень яркими белками насторожены, словно все время следят за тобой из зарослей, из дверной щели, укрывшись за скульптурной сдержанностью этих законченных, экономных черт, за вороненой сталью гладкого черного лица.