Воинство ангелов - [117]

— Конечно, — сказала я. — Почему бы и нет?

Взгляд мисс Айдел был ласков.

— Действительно, почему бы и нет, — сказала она.

Лейтенант Джонс немного опоздал. Когда он пришел, я находилась в гостиной с другими гостями и не видела его до тех пор, пока Тобайес не прервал мою беседу, сказав:

— Дорогая, разреши представить тебе лейтенанта Джонса.

Глаза мои скользнули по синему с золотом мундиру, высокой фигуре, черному незнакомому лицу, и я уже протягивала руку, возможно, с некоторым избытком любезности и гостеприимства, готовая произнести приветственные слова.

Но слова эти буквально замерли на моих губах, потому что лицо надо мной, очень черное, черное той чернотой, что, одолевая внезапную шаткость стен, соперничать могла лишь с чернотой черной земли, темных дебрей на ней, с чернотой ночи, вдруг перестало быть лицом незнакомца. Лейтенантом Оливером Кромвелем Джонсом был Рору.

Но моя рука, оказавшаяся проворней сознания, уже поднялась, протянутая ему. Я ощутила крепкое пожатие сухой ладони. Глаза Рору глядели мне прямо в глаза.

Потом с большой важностью и безразличием он произнес:

— Рад познакомиться, миссис Сиерс.

Говоря откровенно, слова приветствия на моих устах заморозило удивление. Удивление было лишь внешним покровом, сквозь который рвалось, раздирая его, узнавание.

Я не об узнавании Рору говорю, представшего передо мной, а узнавании самого факта его появления, факта, которого странным образом я видела и ожидала — ожидала того, как он возникнет, из царства неопределенных возможностей, темных, как темные дебри, куда скрылся Рору в тот давний достопамятный день в Пуант-дю-Лу, оставив лежать на полу бесчувственное тело Приер-Дени и не обратив внимания на мои крики, несущиеся ему вслед. Да, он исчез тогда, чтобы навеки запечатлеться в единственности этого отошедшего в прошлое мгновения, застыв в нем, как застыли некогда в упавшей на город темной лаве жители Помпеи, о чем известно нам из книг и преданий.

Но темнота тех дебрей прошлого, куда удалился Рору, не была, как это внезапно стало мне понятно, темнотой свершившегося, исчерпанного. В ней гнездились, беззвучно требуя воплощения и узнавания, формы и тени, и формы и тени эти порывались вырваться из царства неопределенных возможностей.

И в этот забрезживший миг узнавания, когда передо мной вдруг предстал Рору, я не удивилась бы ничему — ни если б время, сделав кульбит, потекло вспять и в чародейском дымном облачке я бы различила старого Шэдди, протягивающего мне бедную уродливую Бу-Бьюлу, или почувствовала бы отцовские руки, выхватывающие меня из грозной тьмы, или даже если б увидела никогда мною не виданную мать — как идет она по сверкающему паркету в заплесневелом своем погребальном наряде — интересно, каким он был, скромным, наверное, и несомненно белым, тем самым, что так любил на ней отец, любил, когда она надевала к нему яркую ленту?

Но что вызвало к жизни эти тени? Стоя перед Рору в леденящий миг узнавания, я не задавалась таким вопросом, но ответ явился мгновенно, не менее леденящий: Ты вызвала их сама.

Но я сказала:

— И я очень рада нашему знакомству, лейтенант.

Прошлое я отвергала.

Тобайес много разъезжал по делам Бюро, так как числился инспектором, но и будучи в Новом Орлеане, он работал сверх всякой меры, часто допоздна засиживаясь в гостиной при свете лампы над всевозможными письмами и отчетами; череда его встреч с самыми разнообразными людьми была нескончаемой — генерал Фулертон, также привлеченный с недавних пор к работе Бюро и обвинявшийся в чрезмерных симпатиях к Югу; местные дельцы и плантаторы; политический деятель по фамилии Хан, по происхождению немец из Баварии, бывший конфедерат, ставший при Бэнксе губернатором; доктор Дости, бывший дантист, приехавший с Севера и ставший вождем чернокожих, неукротимый и своевольный — Тобайес прозвал его Робеспьером, gens de couleur, и Стюарт Пинчбек, некогда посланный своим белым отцом в Цинциннати для получения образования, но ухитрившийся приобрести там лишь страсть к игре и повадки игрока, прекрасный оратор, человек чванный, глубоко убежденный в собственном великом предназначении; а рядом освободившиеся рабы с еще не зажившими ссадинами от кнута и следами от цепей на коже, и лейтенант Джонс, ныне служащий таможни и уже тогда человек авторитетный, заметная сила в этой странной сшибке мнений, честолюбий, страхов, злопамятств, расчета, великодушия и надежд, что составляло суть тогдашнего момента.

Я сносила превратности и удары жизни со всем мужеством, на какое была способна. Я понимала, что время трудное — военная разруха и мясорубка дней, перемоловшая великие надежды, и что время трудное, в частности, и для деятельности Бюро — единственной организации, которая, как считал, и думаю, справедливо считал, Тобайес, пыталась поправить положение и дать осуществиться хоть в некоторой части кое-чему из былых надежд. Но всё портили никудышное управление и коррупция, бессилие или политиканство полицейских властей, и — то дамбы рушатся и хорошая пахотная земля зарастает лесом, то урожай гниет на корню, а чужаки захватывают и разбазаривают землю, и за всем этим фигура мятежного плантатора, так внутренне и не смирившегося с переменами, говорит он об этом или молчит, оголодавшего и озлобленного, ждущего своего часа — принятия законов против бродяг и изменения в рабочем законодательстве, возврата к ужасам плетки и насилия. Но дело даже не в этом, само его присутствие, эта занесенная над всем рука, эта гордость и этот своеобразный юмор, странная жестокость и внезапные приступы великодушия, и странная и вместе с тем неожиданная покорность судьбе — все это в целом определяло здешний причудливый уклад и весь строй здешней жизни.