Во всей своей полынной горечи - [59]

Вера без труда отыскала сычевскую подводу, оставила возле нее велосипед и кинулась в людской водоворот.

Сколько она помнит, на Быковскую ярмарку мать всегда собиралась как на праздник. Встав пораньше, затемно еще, она принаряживалась, и такая вот, сияющая, праздничная, суетилась уже, металась между хатой и сараем, спешила управиться по хозяйству. Наконец вдалеке показывалась подвода, и Вера, дежурившая на улице, вбегала в хату с радостным воплем: «Да скорее же, едут уже!» Возле двора останавливалась телега, и на пороге появлялся дядька Сивирин, мамин брат, с незапамятных времен работавший ездовым. «Ну что, готовы?» — спрашивал. Мать хватала с лавки заранее приготовленную рогожную корзину, и все вываливали во двор. Дядька поднимал Веру и усаживал на тугой мешок с зерном, выглядывавший из сена в передке телеги. Гладкие лошадиные крупы казались девочке устрашающе громадными, они, как два утеса, закрывали полнеба, а где-то впереди, у дышла, крупный фиолетовый глаз косился настороженно-пугливо. Все было интересно: и смешанный запах ременной упряжи, сена и конского пота, и шелковистая, с синим отливом и вздувшимися венами кожица у хвоста, видная в тот момент, когда лошадь взмахивала им со свистом, и ожидание дороги, предчувствие чего-то необыкновенного.

На ярмарке Вере строго-настрого наказывали не слезать с воза, чтобы кобыла не лягнула, и оставляли одну. И она нисколечко не боялась, потому что время от времени замечала вблизи то новый суконный дядьков картуз, надетый по случаю ярмарки, то озабоченное мамино лицо. Ей приносили кулек с пряниками и конфетами, матрешку или сопелку. Затем, когда солнце поднималось повыше, все собирались у воза. Мать, отложив в сторону покупки, доставала из корзины белый платочек, расстилала на сене или свежескошенной траве — прямо на телеге — выкладывала паляницу, кольцо свежей, с прилавка, домашней колбасы. Дядька откупоривал бутылку самогона, купленную из-под полы здесь же, на ярмарке, нюхал и наливал в стакан, предусмотрительно захваченный из дому, подносил матери: «Ну, Ганка, давай, чтоб нам жить и не тужить!» Мать отхлебывала чуток, кривилась и зажимала рот рукой. А на соседних возах тоже снедали среди толчеи и гама — таков уж был обычай, сохранившийся с дедовских времен. Домой возвращались уже в полдень, разомлевшие, усталые, слегка захмелевшие, говорливые. Мать бывала румяной и счастливой. В селе встречали их с улыбкой. «Что, в Быкове бывали?» — спрашивали с безобидной завистью: вот же, гляди ты, повезло людям!

Позже, когда Вера подросла, поездки в Быково постепенно стали делом обычным, хотя отголоски чего-то праздничного каждый раз звучали в ней при виде многолюдной площади.

Ярмарка только набирала разгон. Еще прибывали подводы, машины и автобусы, вытряхивали на площадь новые толпы колхозников, служащих, городской люд, и все это вываливалось с шутками, смехом, горланило, текло, смешивалось, звало, жестикулировало, здоровалось, вливалось в гигантский людской муравейник. Позднее осеннее солнце уже поднялось вровень с церквушкой, на которой неумолчно ворковали голуби, орали алюминиевые колокола двух динамиков, установленных на столбах, и сквозь разноголосый гул откуда-то пробивалось неизбывное ярмарочное: «Тетечки, мамочки, не обойдем, поможем! Браток, дай закурить! Сестрички, положь гривенник!..» Бойко торговали выездные буфеты, с прилавков издали дразнили обоняние горы колбас, румяных, поджаренных или залитых смальцем, сало и копчения, выкрикивали, зазывая, продавцы, пиликала гармошка, скотные ряды оглашали базар и окрестности отчаянным визгом и хрюканьем, а у нескончаемых верениц машин прямо на земле, на разостланных брезентах, под ноги покупателю брошены сельповские товары — бери, чего душа желает!

Промтоварные ряды Вера, как всегда, обходила не торопясь, обстоятельно, стараясь пробраться непременно наперед, поближе к веревкам и шпагатам, ограждавшим товары, поднималась на цыпочки, вытягивала шею, чтоб получше разглядеть все, что лежало, что было развешано на бортах машин, — приценивалась, присматривалась, точно смакуя увиденное, и запоминала, чтоб потом можно было рассказать обо всем матери. И все это время, пока она толкалась среди дядек и тетек, шумливых земляков своих, тоже приценивавшихся, примерявших тут же, в ряду, шапки, сапоги, костюмы, плащи, обсуждавших и то, и это, тормошивших продавцов, все это время Веру при всей ее отрешенности не оставляло ощущение праздничности, полноты жизни, чувство удовлетворения от сознания, что в запасе у тебя целых два часа редкого удовольствия. И потом, что ни говори, быть при деньгах на такой ярмарке просто приятно, если ты даже и не выберешь ничего. Может, Вере повезет, и она купит импортные на настоящем меху сапожки или красивую кофту. А если и не купит — беда невелика: не босая же она и не раздетая.

С тех пор как она пошла на ферму, жизнь наладилась. В последние годы они с мамой, правда, тоже не особенно нуждались (много ли им двоим надобно!), а теперь-то и подавно: Вера зарабатывала столько, сколько прежде и не снилось. Они с мамой решили даже новую хату ставить. Ковтун обещал помочь — как семье погибшего фронтовика. Дояркам председатель вообще ни в чем, можно сказать, не отказывал. Если дефицитный товар завезли в сельпо — дояркам в первую очередь. Если кто из них замуж выходит — сам на свадьбу явится, и не с пустыми руками: правление не скупилось на дорогие подарки. При Демешке ничего подобного не было. Тому абы план. А как люди живут — ему до лампочки. Сейчас в Сычевке жить можно, умел бы работать. А сапожки — сапожки и в сельунивермаге есть, хотя и не такие, как Вере хотелось бы.