Во всей своей полынной горечи - [57]

Все это, возможно, было бы, если бы не сарай. Он мешал, что-то зачеркивал, лез в глаза, обезображенный, кричащий.

Толька кинул Ангелу угощение, оправил под ремнем гимнастерку, все еще оглядываясь, осваиваясь. День был не по-осеннему теплый и солнечный. По ту сторону села на возвышении, видная издалека, белела новыми строениями колхозная усадьба. Ряд осин в конце огорода заметно поредел — должно, прошлись по нему топором. «Поживем — увидим…» — повторил про себя Толька.

В сарае еще стойко держался горький запах дыма и пожарища. Откуда-то сверху, со сложенных горкой снопов ржи шарахнулась курица, вылетела в дверь, обдав Тольку теплым духом насиженного кубла. В углу, отгороженном досками и обаполами, лежал брикет, свежий, недавно привезенный. Вот тут обычно стояла приставная лестница на чердак, всегда забитый к осени сеном, клевером, мешанкой. В теплую пору Толька частенько, придя поздно с гулянки, проводил на нем остаток ночи, забывшись в сладком непробудном сне. Там и постель была, и старый кожух, дедовский. Сгорело, видно, все. Мать, судя по всему, ничего не предпринимала, чтоб поправить сарай, от которого и остались-то одни стены, ждала его, сына, взрослого мужика, ждала хозяина.

По улице протарахтела подвода, остановилась напротив двора, и какая-то баба в фуфайке, перетянутой в поясе платком, слезла с грядки телеги. Толька выглянул, узнал, пошел навстречу, нарочито не спеша, будто сомневаясь и не веря, растягивая такую короткую минуту…

— Что ж ты не сообщил, сынок? — всхлипнула мать, скривилась, попыталась усмехнуться сквозь слезы. — Мы бы тебя на станции встретили!

Сын нагнулся, по давнему обычаю поцеловал ей руку, шершавую, черную, пахнущую осенней пресной землей и свекольной ботвой. Мать прижала его голову к себе, заплакала.

Возле телеги стоял ездовой с кнутом и широко, во весь рот, улыбался.

Несколько дней пробежало незаметно, будто вода стекла в песок. Были они, как близнецы, похожи один на другой — праздные, неспешные.

Так уж повелось в Сычевке, что и проводы новобранцев, и приезд отслуживших службу отмечались обстоятельно, торжества затягивались на неделю, а то и больше. Двери дома не закрывались ни утром, ни вечером: шли друзья — и свои, сельские, и из других сел, с которыми ты в свое время учился в одном классе или в разных классах, что существенного значения не имело, шли те, кто демобилизовался годом или двумя раньше и у кого, ясное дело, есть о чем потолковать с тобой, вчерашним солдатом и вообще свежим в селе человеком; приходили, разумеется, родичи, близкие и дальние, соседи, наведывались и не родичи и не соседи, а порой и люди случайные, совсем из другого конца села, оказавшиеся нечаянно кстати… И не только шли, но и виновника торжеств приглашали к себе — не приличия ради, а всамделишно, от души, потому что в каждой хате было что и выпить и закусить, был бы предлог. А если и не приглашали, то ты обязан согласно неписаным правилам проведать, нанести визит, заглянуть к тем, с кем ты состоишь в родственных или дружественных отношениях, а если ты оказался на чьем-то подворье просто так, без всякого умысла, по воле случая, то и тут тебя не отпустят, а пригласят в хату, а коли в хату зашел — непременно усадят за стол и нальют «стограмм», а не хочешь или не можешь «стограмм» выпить, то хоть «граммулю» должен, и отказываться неприлично, потому что отказом своим ты кровно обидишь хозяев, желающих тебе только добра и счастья…

В эти первые после возвращения сумбурные дни Толька чувствовал себя еще гостем, человеком приезжим, связанным с селом и домом только родственными узами. Он не сразу свыкся с мыслью, что здесь, в Сычевке, надлежит ему жить. Много ли, мало ли, но жить. Мысль эта созрела сама собой, исподволь, вскоре после того, как он догадался (его, как гостя, в детали не посвящали) о том, что мать набралась долгов, чтоб отметить приезд сына «не хуже, чем у людей». Да и не мог он, молодой и сильный, оставлять дом в таком виде, в каком его застал, — запущенным, жалким, сиротским, когда рядом стояли добротные ухоженные усадьбы и люди жили в достатке, строились, обновлялись. То чувство малости, невзрачности всего здешнего, сельского, которое он особенно остро испытал в первые же часы пребывания в родном селе, очень скоро начисто стушевалось, уступив место удивлению. Оказывается, с приходом нового председателя и введением денежной оплаты Сычевка в самом деле преобразилась. Дело было даже не в том, что, скажем, у ставка, расчищенного и зарыбленного, построили молокозавод, что на колхозном дворе выросли новые коровники, что вместо захудалого, с угрожающе провисавшим потолком сельмага работал теперь просторный сельунивермаг, в котором хоть на велосипеде гоняй, что от села тянули шоссе к Хуторам и дальше, к железнодорожной станции, где был сахарный завод, что открыли карьер и что в район регулярно, два раза в день, ходил рейсовый автобус… Эти внешние перемены в облике села, конечно, произвели впечатление на Тольку, ожидавшего застать Сычевку такой, какой он ее оставил. Однако удивлялся он не столько этому, сколько тому, что с первых же дней бросилось в глаза: новому отношению к работе, к колхозу, новым порядкам. Это было, пожалуй, самой большой неожиданностью. И еще он сразу подметил у односельчан одну особенность: они теперь все считали. Считали гектары, литры молока, центнеры и, конечно, заработок.