Во всей своей полынной горечи - [58]

— Отстал ты от жизни! — говорил ему Володька Лычаный, который на правах дружка и человека, лично доставившего гостя к самому порогу дома, наведывался к Багниям при каждом удобном случае. — Как отстал? В конце смены, скажем, я знаю, сколько приблизительно вспахал. Так? И блокнот у меня есть… Погоди, сейчас покажу. Видишь, вот записано, сколько я вчера ходок сделал и сколько кукурузы перевез, так? И что вчера и позавчера. И так далее — за каждый месяц! А в конце месяца я знаю, сколько у меня рупий выходит. Ковтун говорит, что, мол, каждый должен уметь считать. Есть у него такая привычка. Зайдешь к нему в кабинет, станешь о чем-нибудь говорить, доказывать, а он слушает, нос покручивает, а потом тут же на листике карандашиком бац-бац, все подсчитал, и сразу тебе все ясно, есть ли выгода или нет. Все на цифры переводит, а с цифрой не поспоришь, если в ней смысл есть. Это такой мужик, что у него копейка не пропадет, понял? Сначала мы промеж себя посмеивались, а затем глядим — дело! Вот мы теперь и считаем! — Володька, подмигнув, хохотнул. — Учетчик себе записывает, а я себе. А если не сходится, я в бухгалтерию. На этот счет у нас теперь железно! А то ведь, сам знаешь, как при Демешке было: сколько бы ни вкалывал, а получать кинешься… Трудодней много, хоть хату ими обкладай на зиму, а заработка ни хрена. Теперь не то. Теперь и доярка, и шофер, да и на любой работе каждый знает, что получит в конце месяца. Как, к примеру, на заводе. Социализм — это, брат, учет плюс это… Забыл, что плюс. Но учет — это точно. Правильно я говорю?

К кому бы ни попал Толька в эти дни, в каждой хате во время шумливых застольных разговоров непременно в числе прочих тем обсуждали и его, Тольки, дела, прикидывали, как подправить сарай — по какой цене обойдутся стропила, латвины, кто в селе мастак вязать снопки и крышу крыть, кто из мастеров помог бы и верх выкинуть, и коробки дверные заменить, и сколько возьмут, а кто с солдата и вообще ничего не возьмет, сработает за одно угощение, и что толоку устроить придется уже по весне, по теплу, стоит только кликнуть, и сарай будет как куколка.

— Усадьба у тебя хорошая, — толковали, — и земля добрая, и место что надо: в огороде — берег, так что скотину ли попасти, теля припнуть, гусям-уткам раздолье. Опять же сена если укосить. Хату подправишь, со временем и на новую разживешься — финский дом можно выписать, недорого стоит, и шифер готовый, все честь честью. Кирпичом утеплишь, сам шофер… И кум королю, сват министру. А работа… Пойдешь к Ковтуну. Так, мол, и так: демобилизован из рядов Советской Армии, первый класс по шоферскому делу. Ковтун, правда, с батьком твоим не того… Ну и что? То батько, а то сын. Разница есть? А там, гляди, и свадьбу сыграем, и заживешь… Ты только людей не чурайся, потому как с ними не пропадешь. Батько твой покойный какой кремневый мужик был, а вон как получилось. А почему так получилось? Получилось так потому, что — ты только не обижайся, Анатолий Прокопович, — получилось так потому, что против людей себя поставил. Не из-за собаки, а из-за гордыни своей, из-за гонору пропал человек. А Ковтун, он толковый мужик. Не чета этому горлохвату Демешке. Заработать даст, выпишет что нужно, но, если ты выпивши заявился на работу или прогулял без причины, не помилует. Строг на это. Оно и правильно: порядок должен же быть? Обругает, бывает, взорвется, не без того. Но мужик дельный, с головой, и — хозяин. А усадьба у тебя хорошая, всякий тебе это скажет. Ей цены нету, если, конечно, руки приложить. Знаешь, сколько сейчас за новую хату у нас правят? Все равно как в городе!

К концу недели Толька в основном был введен в курс всех сельских событий. Посвящен он был и в подробности происшествия, случившегося в августовскую ночь, знал, как отец нашел на пустыре убитого Черта, как заходил к кузнецу Оксенту и к Ганне Карпенковой и что говорил, как повстречал Пономаря и как оказался в компании у Онуфрия и в «гензлике» Валеты Сухниной… Все знал, кроме одного: зачем он это сделал? С пьяной головы, со страху, что придется отвечать за все содеянное? И почему изо всех, кто находился на пожарище, он выбрал именно дядька Хтому?

В узкой горловине, ведущей к плотине и мосту, с рассвета — сплошной транспортный поток в два ряда: дышла упираются в задки телег, впритык идут машины, в воздухе — гудки, крики, мычание. За мостом простору побольше, сюда уже долетает многоголосый ярмарочный гул, он подхлестывает, торопит, и шоферы, миновав плотину, выжимают акселераторы, возчики дергают вожжами и взмахивают кнутами: скорей, скорей! На пригорке — старая кирпичная церквушка, облупившаяся, полуразваленная, отданная во власть голубям, и сразу же за ней — пестрая воскресная ярмарка, на которую съезжаются из окрестных сел, районов и даже приезжают из областного центра.

Каждый раз, когда с пригорка открывался вид на ярмарочную площадь, галдящую, бурлящую, бескрайнюю, у Веры захватывало дух, она ликовала, необъяснимо удивленная и радостная, и спешила окунуться в это людское море, раствориться в нем. Красочная, всякий раз необыкновенная, ярмарка таила в себе столько неизведанного, нового, что казалось, дня не хватит, чтобы насытиться ею.