Во всей своей полынной горечи - [55]

Толька стоял посреди двора в расстегнутом армейском бушлате, в кирзовых, до блеска надраенных сапогах, чуток лишь припавших дорожной пылью, стоял и смотрел. И в последние месяцы службы, когда уже можно было без труда сосчитать оставшиеся дни, и потом, в поезде, в автобусе, он видел тот момент, когда ступит на подворье родного дома. Еще чудился перестук колес на стыках, еще тело помнило ритмичное покачивание полки в такт движению поезда, и кружилась в хороводе выбежавшая на опушку незнакомого леса стайка молоденьких березок, проносились кряжистые дубы и выстроившаяся перед полосатым шлагбаумом вереница автомашин, проскакивали станционные постройки, виделась перронная суета, буфеты с пирожками и консервами, веселая вагонная компания, резавшаяся в подкидного на поставленном торчмя чемодане, мелькали фермы гулких мостов — все это было еще в нем, тянулось за ним следом сюда, на этот двор, знакомый до мелочей и незнакомый в то же время, и непостижимо связывало подворье с большим, огромным миром, оставленным где-то на подступах к селу, а может, и раньше. И сейчас Толька пытался преодолеть в себе эту пространственную несуразность, испытываемую обычно после долгой езды. Он стоял, смотрел и чувствовал, как постепенно гаснет в нем трепыхавшее крыльями радостное нетерпение, подгонявшее его всю дорогу и особенно усилившееся тогда, когда он издали узнал Сычевку, гасло, уступая место другому чувству, смутному, понять которое он еще не мог. Закрытая на щеколду неприветливая хата, заброшенный, нежилой будто, двор с тряпками на подгнившей изгороди, охапка хвороста у вишневой колоды, разгребанная курами навозная куча, старая, давно не пополнявшаяся, и в довершение всего закопченный, точно обезглавленный сарай с ворохом соломы вместо крыши и с обугленными косяками дверными — все это сиротское, запущенное, ущербное отозвалось в душе солдата неясной щемящей болью.

— Что, не узнаешь? — спросил подошедший Володька. — Давай-ка, служивый, закурим! У меня махорка, а у тебя? Ого!

— В Москве купил, на вокзале.

— Понятно. Для форсу. В курсе дела. После всего, что повидал, оно, ясно, сразу не того… Ничего, привыкнешь! Я тоже, как демобилизовался, поначалу чудно было: все тут какое-то маленькое, паршивенькое вроде. Потом прошло.

Откуда-то появился рыжий, тощий, весь в репьяках пес. Он глухо, утробно зарычал, брехнул для порядка раз и другой.

— Ангел, дурачок, это же свои! — обрадовался Володька, обнаружив наконец на подворье хоть одну живую душу. — Ну?

Ангел чутко принюхивался к людям издалека. Затем неуверенно, неопределенно как-то вильнул хвостом Володьке: этот знакомо пахнувший соляркой и маслом парень, похоже, был принят за своего. А солдат был здесь явно чужой, и Ангел стал его облаивать, время от времени заискивающе повиливая хвостом трактористу, будто давая понять, что рассчитывает на его поддержку.

— Ангел, да? — Толька пошел прямо на пса. — Ты Ангел? Ну, такая славная умная собака, а на своих гавкаешь! И тебе не стыдно?

Пес отступал, сохраняя безопасную дистанцию, то заливался лаем, то, выжидая, изучающе рассматривал чужака, и во время этих пауз в глазах собаки отражалась напряженная работа мысли: что-то волнующе знакомое мерещилось в голосе, в повадках этого пришельца, чем-то напоминавшего прежнего хозяина. Но острый смешанный запах кожи, ремня и одежды, исходивший от незнакомца, отвлекал, не давая возможности сосредоточиться.

Пока Толька пытался наладить отношения с собакой, Володька разыскал крючок, заменявший ключ, открыл внутреннюю дверную задвижку, внес вещи в хату ловко и быстро, будто был здесь своим человеком.

— Ну вот, располагайся, а я поеду, — сказал Тольке, все еще ведшему переговоры с Ангелом. — Ходки четыре еще надо сделать. На бурак заверну, обрадую тетку Анюту. А обратным рейсом прихвачу, если застану. Только вряд ли. Она как узнает… Да и Петька вот-вот должен из школы прийти.

— Как он тут?

— Да как тебе сказать? Говорят, не очень чтобы науки грыз. Он и раньше, когда это… Ну, когда дядько Прокоп был, тоже не сильно налегал. Матери с ним трудно ладить… Ну так что, я двину. У нас тут кукурузы дня на три осталось. Ковтун торопит.

— Кто это?

— Да я ж говорил: новый председатель. Который заместо Демешка. Туранули того… Так, считай, все убрали. Вот только кукуруза, на зерно которая. Ну и, само собой, бурак.

— А Черта, значит, прикончили?

— Нема… А ты разве его знал?

— Вот тебе и на! Да я еще пацаном был, когда он появился! Это вот Ангела в первый раз вижу, а Черта…

— Тю, а я почему-то решил… Словом, кокнул кто-то. Дело темное.

— Ничего, — сказал Толька, и на скулах его взбугрились желваки. — Разберемся.

— Ну так я…

— Давай двигай! Ты ж гляди — под вечер чтоб…

— Об чем, об чем, а об этом можешь не беспокоиться! — понимающе осклабился Володька. — Такой случай — как можно!

— Ну смотри. Да ты ж мимо будешь ехать!

— Э, не-е… — посерьезнел Володька. — У нас теперь так: машину поставь, а уж потом… Узнает Ковтун, что под газом за рулем — все, капец: ни зарплаты тебе, ни доплаты. А то и вовсе попрет к ядреной бабушке. Крутой мужик на этот счет.

— Как это, без зарплаты?