Во всей своей полынной горечи - [53]

В памяти сычевцев к этому времени уже порядком потускнели перипетии августовской ночи — поиски объездчиком убийцы Черта, пожар, стрельба, явление милиции, последующие расследования, вызовы и опросы. Однако коль скоро стало известно о прибытии объездчикова сына, сразу всплыло все подзабытое, касавшееся той тревожной ночи, и во весь рост встал вопрос: а что теперь будет? Вопрос осложнялся тем, что никто из сычевцев не знал доподлинно, что собой представляет Прокопов сын после длительного отсутствия (он даже на похороны не смог приехать) и как он поведет себя после всего, что произошло. Вот что занимало умы мужиков и баб, пригнавших на пустырь буренок.

— Людочки, у них же все кодло такое проклятущее! — громко, с жаром рассуждала тетка Домаха. После смерти Прокопа она заметно осмелела в своих воззрениях: оказывается, она никогда не прощала и не могла простить шалопутному объездчику того, что тот разлучил ее с сыном… Односельчане частенько посмеивались над глуховатой и не в меру словообильной теткой, — если она улавливала нить разговора, то начинала разглагольствовать чересчур уж обстоятельно, опасаясь утратить обретенную тему, напоминая того зайца, что попал на ночной дороге в свет фар и боится юркнуть в сторону. — А шо старший, Иван, а шо Толька чи Федька, а шо малый этот, Петька, — все они один другого стоят! Про Гальку не скажу — эта в Анюту пошла, тихая и смирная. А хлопцы — все лобуряки, каких свет не видал. Разве вы не помните, как Иван старуху Мартыненчиху в сундук запер, когда та ему горилки не дала? Бедная даже обделалась со страху, звиняйте на слове… А малый этот, Петька, это ж бандит форменный растет! А шо касается Тольки — так это вылитый Прокоп. Хоть он и учился, говорят, неплохо — голова у него варит-таки, видно, а шо до характера — копия Прокопа: шо под руку попадется, тем и бьет. Аж посинеет весь, аж зайдется — такой настырный, ну никому не уступит!

— Можно подумать — вы вместе гусей пасли, — заметил с усмешкой Гнат Паливода, поглаживая усы, — так все про него знаете!

— Вы еще поглядите, как он по хатам, как Прокоп, пойдет выспрашивать, кто ту собаку застрелил, — продолжала Домаха, не расслышав. — Попомните мои слова! Потому как яблоко от яблони недалеко падает. Про Гальку ничего говорить не буду — дивчина как дивчина. А шо до хлопцев — все в батька…

— Домахо, — тронули тетку за рукав, — вон ваша корова в озимину пошла.

Тетка остановилась на полуслове и с неожиданной для своей грузной комплекции резвостью кинулась выгонять скотину: «А куды ты, хол-леры на тебя нема!..»

— Ну и Гармошка! — посмеивались мужики. — Как растянет меха, слушай не переслушаешь! Чистый баян!

Если в селе дают прозвище, то это надолго. Из дремучей глубины прошлого до наших дней еще дотягивают они, уличные клички, которыми награждали еще предков сычевцев, клички, чаще обидные, порой срамные, из-за них даже взрослые люди иной раз в драку лезли без оглядки.

Прозвище Гармошка укрепилось за теткой то ли оттого, что девичья фамилия ее Музыка, то ли по причине непомерно длинного языка, а скорей всего именно роковое стечение этих двух обстоятельств способствовало тому, что прозвище приобрело нелегальные права гражданства, и односельчане краткости и ясности ради — Домах в селе много! — пользовались преимущественно им, варьируя его на свой лад и вкус и изощряясь в острословии: Гармонь, Баян, Хромка, Двухрядка… В памяти сычевцев жив случай, происшедший с теткой на одной свадьбе, когда еще не были в моде духовые оркестры, а все музыкальное сопровождение таких торжеств бывало репрезентовано скрипкой и бубном: подвыпивший скрипач забавы ради перевернул смычок и ну наяривать по струнам деревяшкой, звука нет, а видимость игры полная, и глухая тетка, раззадоренная танцем и стопкой, прыгала аж до потолка, не замечая подвоха, принимая как похвалу и поощрение всеобщее веселье, так что под конец зрители уже стонали, на карачках ползали от смеха. Говорят, с той поры и пошло… Что же касается тетки, то большего оскорбления нельзя нанести ей, чем если показать на пантомиме, как гармонист сжимает и разжимает меха: Домаха сначала немела, будто воздуху в себя набирала, а затем обрушивала на голову обидчика целый шквал отборнейших ругательств.

На пустырь еще пригоняли коров, кто уходил, кто оставался — послушать, о чем толкуют люди. Кричало воронье, встревоженное наступающими холодами, поодаль мычал белолобый, на притыке, бычок, натягивая цепь; над селом струились дымки, всходило солнце, холодный туман пластался в низинах, где-то на ближней к выгону улице гремела порожняя телега, подпрыгивая на ухабах, — начинался день.

— Что-то пастуха долго нет… — поглядывали на пятачке в сторону плотины. — Дед Пасечник сам будет пасти колею или нанял, может, кого?

— Этот наймет! Держи карман… Он за трешницу свежий кизяк коровячий съест и глазом не моргнет!

— В армии — там воспитывают ого-го как! — Гнат Паливода продолжал между тем разговор о Прокоповом сыне. — Не так, как в школе. Там всю дурь из башки вышибут в два счета. Вчера, уже так смеркаться стало, я как раз из колхоза пришел, Степану трактор помогал разнимать, муфта у него полетела, вечером, значит, пришел и только к столу — заходит солдат. Бравый, подтянутый. Гляжу — Толька! Ну, пригласил меня по случаю приезда. Говорит толково и вообще… Он и прежде, сами знаете, задних не пас, а тут сразу видно…