Во всей своей полынной горечи - [46]

В условленный час Алешка подкатил к хате Прокопа, осадил коней. Ездовой он хотя и молодой, но ездить умел. «Ты приезжай ко мне, — сказал утром старший объездчик. — Как погонят скот с поля. Есть одно дельце. Не пожалеешь!»

Алешка после того целый день гадал, какое это может быть дело у Прокопа к нему, четырнадцатилетнему пареньку, который только этим летом кончил семь классов? Конечно, в неурочное время ездовые подрабатывают иногда. Он сам уже дважды привозил старому Махтею глину для замеса. Заплатить ему, положим, ничего не заплатили, но зато вечерять сажали с почетом, в красный угол, угощали чаркой, разговаривали как со взрослым работником. Словом, обхождение было самое уважительное, не то что, скажем, в школе, где Алешку чуть ли не каждый божий день знай чистили да песочили. Алешка считал, что ему повезло: Прокоп мог пригласить и кого-нибудь другого, и никто, пожалуй, не отказался бы. Даже за честь посчитал бы, поскольку ездовым очень даже выгодно поддерживать хорошие отношения с объездчиками, иначе пропал весь твой «калым». Правда, говорили, что с Прокопом каши никакой не сваришь, но на всякий случай уважить, конечно, нужно было.

Алешка намотал вожжи на люшню и пошел во двор.

Жил объездчик в старой хате, осевшей под бременем лет. Соломенная кровля местами запала, подернулась бархатистым изумрудным мохом. В сторонке, боком к улице, стоял сарай, возле него лежала куча антрацита, привезенного недавно — еще пылью не покрылся, — и горка торфяной крошки. Сада не было — Прокоп давно срубил, чтоб не платить налог, и огород начинался сразу за сараем. Каким-то удручающим безразличием и запустением веяло от усадьбы.

Под ноги Алешке, едва он ступил во двор, с лаем кинулись два здоровенных пса, стали теснить к стенке. Алексей отбивался кнутом. Улучив момент, забарабанил в окно. Вышел Прокоп в рубашке навыпуск, отозвал бесновавшихся собак и запер в сарай.

— Что, испугался? — спросил удовлетворенно. — Тут, брат, запросто не пробьешься. Соседей и тех не всегда пускают. А чужой и не показывайся.

Он повел Алешку в хату. На углу под шелковицей, единственным на весь двор деревом, был привязан шустрый гнедой конек.

Кроме хозяина, дома никого не было. На столе, покрытом вылинявшей клеенкой, стоял ряд зеленоватых от окиси гильз.

— Ты вот что, — сказал Прокоп, подсаживаясь к столу и возобновляя прерванное, по-видимому, занятие: рвал газету, мял, катал шарики и закупоривал ими патроны, — ты давай гони сразу к острокутской границе. Там я тебе все и растолкую. Вилы с тобой? Под сараем возьмешь рубель и тройчатку.

«Подумаешь, дельце! — пренебрежительно решил Алешка. — Чего тут еще растолковывать? Не маленький».

— Да, в сенях забери веревку, — вспомнил Прокоп, когда Алешка уже выходил. — Она, правда, еле-еле… А я тебя догоню. Вот только закончу набивать.

Возле сарая Алешка нашел вилы-тройчатку и кривой осиновый рубель — жердь, при помощи которой увязывают солому на возу, кинул в передок старую бечеву, лошади сами тронули, и Алешка вскочил на грядку телеги уже на ходу.

Вслед за телегой курилась пыль, рубель постукивал о задок.

За селом, на холме, откуда хорошо видна вся Сычевка, Алешка оглянулся и увидел всадника, скакавшего наискосок через жнивье. Это был Прокоп. Он поскакал, однако, стороной, скоро исчез из виду и вынырнул уже у самой границы, разделявшей поля двух соседних колхозов. Алешку с подводой он оставил в лощине: «Ты тут покури, а я сейчас…» — и скрылся. Алешка закурил, обдумывая складывающиеся обстоятельства. Он уже понимал, что не зря Прокоп привел его сюда, к самой меже, значит, сено (за горбом сразу же начиналось большое клеверище) будут брать с чужого поля. Есть какой договор или нет, Алешке-то что? Его дело телячье. С чужого так с чужого. Объездчику видней.

Вскоре Алешка насторожился, услышав крики и стрельбу. Потом разобрал, что это Прокоп носится по полям, отчаянно матерится и палит из ружья. С чего бы это он? Этак недолго и в беду вскочить!

Начинало смеркаться.

Появился наконец Прокоп. «Тулку» держал в руке. Был доволен и весел.

— Порядок! — сообщил. — Всех разогнал! Теперь до утра никто сюда и носа не покажет. Кому охота связываться с Прокопом? Скумекал?

Он разломил ружье, посмотрел в стволы на свет, загнал патроны.

— Со мной, Олекса, никого не бойся! Давай сейчас на шлях, а там развернись и по отаве прямо к скирду. Ну, трогай!

Отступать было некуда.

Когда Алешка подъехал к длинному черному скирду, Прокоп был уже там, по-хозяйски похаживал, совал руку внутрь, выдергивал пучок-другой, нюхал.

— Эх, сам бы ел, да денег надо! Давай сюда. Тут и клевер вроде лучше. Душистый, что твой одеколон! Был когда-то такой одеколон, назывался «Сено». Высший сорт!

Прокоп снял рубель и веревку, стал с вилами на телеге, Алешка начал подавать. Объездчик как ни в чем не бывало балагурил, укладывая и приминая слежалые пласты сена, похохатывал над Алешкой, который не мог избавиться от страха и после каждого навильника втихомолку озирался по сторонам.

— Чудак! — смеялся объездчик. — Прокоп слов на ветер не бросает. Так что работай смело, без оглядки!

Воз кончили укладывать, когда уже совсем стемнело. Увязали. Выбрались на дорогу. Прокоп поехал впереди, Алешка следом.