Во всей своей полынной горечи - [48]

— Знать ничего не желаю, — говорил Прокоп, — а чтоб мне сейчас же все было на столе!

— Господи, да где же я тебе ее достану среди ночи!

— А не моя это забота. Сказано, чтоб была пляшка — и точка!

На печи проснулась детвора, таращила глаза, Алешка неловко жался у двери.

— Проходи, — султанским жестом пригласил Прокоп, — Сидай. Сейчас будем вечерять. Или снедать, уже, кажись, светать начинает.

Анюта успокоила детей, накинула платок, ушла и вскоре вернулась с бутылкой самогонки. Пока жена готовила закусить, хозяин достал старенький патефон, завел, поставил пластинку.

Лучше нету того цвету,

Когда яблоня цветет!..

— Моя любимая, — пояснил и потянулся к бутылке. Откупорил, понюхал, поморщился: «Деготь! Да черт ее дери!» — и разлил по стаканам.

— Вот так надо жить, Олекса!

И вдруг запел, кривя рот и побагровев с натуги:

Вся душа-га-га моя пыла-га-гает,

Вся душа моя горит!

— Ну, будьмо!

До сих пор помнит Олекса Стусь и старую лампу с зализами копоти на стекле, и дрянной патефон, шипевший и трещавший нещадно, мерное покачивание запыленной мембраны, ребят, выглядывавших с печи, точно суслики из норы, страдальческое выражение на лице покорной Анюты, раздвоенный, будто спелый абрикос, Прокопов подбородок, дрожавший, когда Прокоп, мучительно скособочившись как-то, выводил натужное «душа-га-га моя пыла-га-га-ет…».

Ночь выдалась тихой и светлой, была полная луна, сочно блестели поливенные глечики, кое-где оставляемые хозяйками выветриваться на рогатых шестках, по проводам струились-текли лунные блики, ослепительно белели стены хат, а окна полыхали холодными лунными всплесками, короткие тени были четкими и плотными, и в этом бесконечном голубом безмолвии, навевая сладкую дрему, стрекотали сверчки в огородных отавах, да еще взбудораженные случайным прохожим собаки порой поднимали лай, брехали долго и, похоже, с удовольствием.

За вечер Прокоп много выпил, от водки его развезло, хотя на ногах он держался крепко. Ночной холодок немного освежил его, однако на каменистой тропке возле клуба он все же, зацепившись, растянулся во весь рост, ободрал щеку и нос. Поднявшись, стал искать картуз, но так и не нашел. Молодая пара, которая стояла в тени вишен неподалеку, затаилась, рассчитывая, что загулявший дядька пройдет мимо.

— Дежурите? — спросил Прокоп строго, подойдя поближе. — Кто такие и вообще… почему?

Девчушка в накинутом на плечи мужском пиджаке отвернулась, не желая быть опознанной. Невысокий узкогрудый паренек — должно, еще школьник — сухо спросил:

— А зачем это вам, дядьку? Шли своей дорогой, ну и идите с богом.

— А ты меня, Прокопа… не боишься?

— Чего вас бояться? Вы же не с того света?

— Гм… и то правда. Ну, давай тогда закурить.

Посапывая и причмокивая, Прокоп неловко прикурил папироску из ладоней паренька.

— У меня Черта убили. Из ружья. Ты знал моего Черта? Эх, собака была!.. Один друг на всем белом свете, и того… Не знаешь кто? Ты мне только скажи, и я тебя озолочу!

— А где же вы, дядьку, столько золота наберете?

— Найду… Найду! Раз Прокоп сказал — найду! Ничего не пожалею! Ты только скажи. Все знают, сволочи, и все молчат. И ты тоже… сволочь?

— Да не знаю я, дядьку! Ей-богу, не знаю! И рад бы, понимаете, помочь вам…

Прокоп взмахнул досадливо рукой и поплелся дальше. Но через несколько шагов остановился.

— А что ты вообще знаешь? Какая она, жизнь, знаешь?

Под деревьями сдержанно, чтоб не быть услышанными, рассмеялись.

Сонные голубые улицы, залитые матовым лунным светом, пустые и молчаливые, просматривались из конца в конец. Село спало, точно в каком-то заколдованном сне. Но Прокопу, который привык за многие годы к ночным бодрствованиям, было не до сна, ему нужны были шум и гам.

Лучше не-ге-ге-ту того цве-ге-ге-ту.

Он пел и приплясывал, а затем, не находя никакого отклика, кроме собачьего лая, почувствовав свое одиночество в этом сияющем безмолвии, внезапно озлобился, заторопился к дому.

С разгону толкнул дверь сарая и стал шарить в углу: где-то здесь должна быть лопата. Знакомо пахло пыльной старой соломой и холодом. В соседней половине, отделенной тонкой, из хвороста, стеной, встревоженно захрюкали в закуте два подсвинка, Анютино хозяйство.

«Ах, Черт, Черт, друг единственный и верный!.. Ну, погодите… И непременно — памятник. Крест дубовый. Или железный. Пономарь сварит… Дед Пасечник обмочится, как увидит!..»

Лопаты на месте не было. Анюта, должно, копала вечером картошку и забыла, наверное, в огороде.

Из картофельной ботвы появился Ангел и виновато завилял хвостом. Подходить близко он не решился, потому что безошибочно определил на расстоянии, что от хозяина несло водкой — пьяного Прокопа он всегда почему-то побаивался.

— Явился, шалопай! Это ты так хату стережешь?

Ангел ужом извивался, стараясь выказать свою преданность, но держался в стороне. Радостно кинулся вслед за хозяином, когда тот, отыскав лопату, вышел со двора.

Вернулся Прокоп через час. Он все обдумал заранее. Открыл дверцу закута, чтоб подсвинки могли выскочить (не пропадать же им ни за понюшку табаку), и убрал заслонку, закрывавшую куриный лаз. Ну, вот и все. Теперь, пожалуй, можно.

После этого Прокоп вышел и поджег стреху сарая. Не старые снопы, что лежали в дальнем углу, а стреху — так будет виднее.