Во всей своей полынной горечи - [50]

— Ну что? — спросило сразу несколько голосов, едва Задорожный обогнул хату и подошел к пожарной машине, застывшей посреди улицы. Здесь стояло несколько мужиков, а остальная масса публики рассредоточилась на дальних подступах к пожару.

Бригадир только рукой махнул.

— Вот шалава! — сказал однорукий почтальон Антип Бовтушок с явным восхищением. — Палит, как на открытии охоты! Знать бы, сколько у него патронов в запасе…

— Без милиции его все равно не возьмешь.

В толпе, стоявшей поодаль, причитала простоволосая Анюта:

— Люди, да что же вы смотрите! Свяжите его, окаянного! Г-господи, за что такое наказание?.. Он же и хату спалит! Мужики, ну что же вы?!

Мужчины отворачивались, усердно дымили цигарками.

— Ты не убивайся зря, — утешали. — Поросят половили, курей тоже… Завтра устроим толоку, и будет тебе сарай как новая копейка!

— Случай исключительно тяжелый, — сказал Степан Пономарь. — Помню, при отступлении один вот так засел с автоматом…

Рассказ Степана выслушали со вниманием.

— Так то война была, а теперь кому охота лезть под дуло?

— Хтома уже попробовал — на целый год хватит выколупывать!

— Еще повезло, что мелкая дробь попалась. А если б картечью полосонул!

— Нехай горит!

— Он, кум, похоже, умом тронулся.

— Ну, теперь-то уж ему не отвертеться! Были защитнички, да нынче и защитничкам по шапке дали!

— Эх, к нему с добром, а он…

С чердака время от времени продолжали греметь выстрелы.

— Это он для храбрости… в свет божий пуляет! — посмеивались в толпе.

Первый испуг, вызванный пожаром и стрельбой, прошел. Хтому увезли в больницу (он тоже оправился от перепугу и, постанывая, пробовал даже шутить: отделался-то легко!); сарай, ясное дело, сгорит, но беда невелика: хозяин новую крышу поставит, и дело с концом, так что поводов к унынию не было. Больше того: такое забавное представление в Сычевке нечасто случается! Антип Бовтушок предложил направить струю воды в дыру, откуда Прокоп постреливал. Нашлись и охотники сразиться с Прокопом таким образом, но затем возник спор, в результате которого было решено, что затея опасна и что рисковать не следует.

Зарево между тем постепенно меркло, крыша сарая, перегорев, рухнула, взметнув кучи искр; пламя вскоре уменьшилось, и уже совсем близко к пожарищу подступала зыбкая темнота. Анюту с Петькой приютили соседи, стрельба с чердака прекратилась, зеваки начали расходиться по домам.

Стало светать.

Синий милицейский «газик» с решетками на окнах подкатил к месту пожара, уже когда вовсе рассвело. На улице вблизи пожарной машины, которой так и не пришлось вступить в дело, вновь собрался народ. Тотчас за милицией вслед прибыл и председательский вездеход. Ковтун, крупный, полный, вылез из машины, огляделся.

— Что, хлопцы, будем цирк смотреть? — спросил баском, в котором слышались и насмешка, и те покровительственные интонации, что отличают людей, уверенных в себе и умеющих отдавать приказы. — Слышали: одному любопытному на базаре нос прищемили! Идите досыпать!

Но никто с места не тронулся: очень уж интересно было, чем все это кончится.

Пожилой невыспавшийся капитан, державшийся, впрочем, молодцевато, в сопровождении участкового уполномоченного Дереша и председателя сельсовета обошел хату, осмотрел пожарище.

— Граждане, не толпиться! Вы же мешаете! Нужно будет — позовем.

Он попробовал было говорить с засевшим на чердаке правонарушителем, но оттуда никто не отзывался.

— Да он спит! — высказал догадку кто-то из публики. — Навоевался, а теперь небось дрыхнет без задних ног!

Было уже совсем светло. Возле речки на осокорях грачи начинали свой обычный утренний грай.

Принесли лестницу. Капитан с пистолетом в руке поднялся по ступеням, наверху замер и прислушался. Потом попытался приподнять крышку. Она не поддавалась, видно, сверху ее привалили чем-то. Тогда он поднялся еще на ступеньку, уперся плечом и сдвинул наконец. Подождал немного и еще отодвинул.

— Багний! — громко и торжественно сказал капитан. — Поимей в виду: окажешь сопротивление — буду стрелять без предупреждения!

Внизу затаили дыхание, но ответа не последовало. Из щели тянуло сквознячком. И в эту щель капитан стал осторожно просовывать голову. Несколько минут он стоял так, не двигаясь, пока глаза привыкали к темноте. Затем решительно отодвинул крышку и исчез в дыре.

Стоявшие внизу облегченно вздохнули.

— Дереш, помоги мне! — раздался с чердака голос капитана. — Он тут повесился… мерзавец, сукин сын!

По жнивью лежит в кучах солома, оставленная комбайном. Утром она влажная, волглая сверху от росы, а копнешь поглубже — она, сухая, пахнёт на тебя сытным хлебным духом. Вблизи невывершенного скирда, в сторонке, стоит деревянная бочка на колесах, а возле нее еще темнеет на жирном черноземе вчерашнее непросохшее пятно со следом чьей-то ноги, ступившей невзначай. Выдернув измочаленную затычку, можно напиться воды — она охолодела за ночь, отдает деревом, степью, небом и ветром, и, может, вспомнится тебе то время, когда ты первый раз в жизни своей вот так же, вынув пробку и, конечно же, замочив по неопытности рукав сорочки, напился ночевавшей в поле воды, которую привез трактористам и скирдовальщикам, скажем, дед Остап или дед Махтей. Проходя мимо, ненароком споткнешься о трос, блестящий и толстый, с палец толщиной, тот самый трос, что натягивается струной, когда хлопотливый трактор, пятясь и стреляя дымком, тянет на скирд ворох соломы… Всходит солнце, большое и яркое, предвещая жаркий день; скирд похож на дремлющего рыжего быка, на спине которого застыла болотная сова. В траве сверкает роса, над дальним озерком тают последние клочья предрассветного тумана.